Ноэтогонебыло,
положительно не было. Да, преступление, кажется, не может быть осмысленнос
данных, готовых точек зрения,ифилософияегонесколькопотруднее,чем
полагают.Конечно,острогиисистеманасильныхработнеисправляют
преступника; они только его наказывают и обеспечивают общество от дальнейших
покушений злодея наегоспокойствие.Впреступникежеострогисамая
усиленная каторжная работа развиваюттольконенависть,жаждузапрещенных
наслаждений и страшное легкомыслие. Но я твердоуверен,чтоизнаменитая
келейная система достигает только ложной,обманчивой,наружнойцели.Она
высасывает жизненный сок из человека, энервируетегодушу,ослабляетее,
пугает ее и потом нравственно иссохшую мумию, полусумасшедшегопредставляет
как образец исправления ираскаяния.Конечно,преступник,восставшийна
общество, ненавидит его и почти всегда считает себя правым, а его виноватым.
К тому же он уже потерпел от него наказание, а чрез это почтисчитаетсебя
очищенным, сквитавшимся. Можно судить, наконец, с такихточекзрения,что
чутьлинепридетсяоправдатьсамогопреступника.Но,несмотряна
всевозможные точки зрения, всякий согласится, что естьтакиепреступления,
которые всегда и везде, по всевозможным законам,сначаламирасчитаются
бесспорными преступлениями и будут считаться такимидотехпор,покамест
человек останется человеком. Только в острогеяслышалрассказыосамых
страшных, о самых неестественных поступках, осамыхчудовищныхубийствах,
рассказанные с самым неудержимым, с самым детски веселым смехом. Особенно не
выходит у меня из памяти один отцеубийца. Он был из дворян, служил ибылу
своего шестидесятилетнего отца чем-то вроде блудного сына. Поведения онбыл
совершенно беспутного, ввязался в долги. Отец ограничивалего,уговаривал;
но у отца был дом, был хутор, подозревались деньги, и - сын убил его, жаждая
наследства. Преступление было разыскано только через месяц. Сам убийца подал
заявление в полицию, что отец его исчез неизвестно куда. Весь этот месяцон
провел самым развратным образом. Наконец, в егоотсутствие,полициюнашла
тело. На дворе, во всю длину его, шла канавка для стока нечистот,прикрытая
досками. Тело лежало в этой канавке. Оно было одето и убрано,седаяголова
была отрезана прочь, приставлена к туловищу, а подголовуубийцаподложил
подушку. Он не сознался; был лишен дворянства, чина исосланвработуна
двадцать лет. Все время, как я жилсним,онбылвпревосходнейшем,в
веселейшемрасположениидуха.Этобылвзбалмошный,легкомысленный,
нерассудительный в высшей степени человек, хотя совсем не глупец. Яникогда
не замечал в нем какой-нибудь особенной жестокости. Арестанты презиралиего
не за преступление, о котором не было и помину, а за дурь,зато,чтоне
умел вести себя. В разговорах он иногда вспоминал о своем отце. Раз,говоря
со мной о здоровом сложении, наследственном вихсемействе,онприбавил:
"Вот родитель мой, так тот до самой кончины своей не жаловался нинакакую
болезнь".
Такаязверскаябесчувственность,разумеется,невозможна.Это
феномен; туткакой-нибудьнедостатоксложения,какое-нибудьтелесноеи
нравственное уродство, еще не известное науке,анепростопреступление.
Разумеется, я не верил этому преступлению. Но люди изегогорода,которые
должны были знать все подробности егоистории,рассказывалимневсеего
дело. Факты были до того ясны, что невозможно было не верить.
Арестанты слышали, как он кричал однаждыночьювосне:"Держиего,
держи! Голову-то ему руби, голову, голову!.. "
Арестанты почти все говорили ночью и бредили.Ругательства,воровские
слова, ножи, топоры чаще всего приходили имвбредунаязык."Мынарод
битый, - говорили они, - у нас нутро отбитое, оттого и кричим по ночам".
Казенная каторжная крепостная работа была не занятием, аобязанностью:
арестант отработывал свой урок или отбывал законныечасыработыишелв
острог. На работу смотрели с ненавистью. Безсвоегоособого,собственного
занятия, которому бы он предан был всем умом, всем расчетом своим, человек в
остроге не мог бы жить. Да икакимспособомвесьэтотнарод,развитой,
сильно поживший и желавшийжить,насильносведенныйсюдаводнукучу,
насильно оторванный от общества и от нормальной жизни, мог бы ужитьсяздесь
нормально и правильно, своей волейиохотой?Отоднойпраздностиздесь
развились бы в нем такие преступные свойства, о которых он прежде не имели
понятия. Без труда и без законной, нормальной собственности человек не может
жить,развращается,обращаетсявзверя.Ипотомукаждыйвостроге,
вследствие естественной потребности и какого-то чувства самосохранения, имел
свое мастерствоизанятие.Длинныйлетнийденьпочтивесьнаполнялся
казенной работой; в короткуюночьедвабыловремявыспаться.Нозимой
арестант, по положению, как только смеркалось,ужедолженбытьзапертв
остроге. Что же делать в длинные, скучныечасызимнеговечера?Ипотому
почти каждая казарма, несмотря на запрет, обращалась в огромнуюмастерскую.
Собственно труд, занятие не запрещались; нострогозапрещалосьиметьпри
себе, в остроге,инструменты,абезэтогоневозможнабыларабота.Но
работали тихонько, и, кажется, начальство в иных случаях смотрело на этоне
очень пристально. Многие из арестантов приходили в острог ничего не зная, но
учились у других и потом выходили на волю хорошими мастеровыми. Тутбылии
сапожники, и башмачники, и портные, истоляры,ислесаря,ирезчики,и
золотильщики. Был один еврей, Исай Бумштейн, ювелир, он же и ростовщик.Все
они трудились и добывали копейку. Заказы работ добывались из города.Деньги
естьчеканеннаясвобода,апотомудлячеловека,лишенногосовершенно
свободы, они дороже вдесятеро. Если они только брякают у него в кармане,он
уже вполовину утешен, хотя бы и не мог их тратить. Но деньги всегда ивезде
можно тратить, тем более что запрещенный плод вдвое слаще.