Жена и дочь приходили к нему прощаться; обеужасноплакали.
Увидя меня, девочка закраснелась, пошепталачто-томатери;татотчасже
остановилась, отыскала в узелке четвертькопейкиидалаеедевочке.Та
бросилась бежать за мной... "На, "несчастный", возьми Христа радикопеечку!
" - кричала она, забегая вперед меня и суя мне в рукимонетку.Явзялее
копеечку, и девочка возвратилась к матери совершенно довольная. Эту копеечку
я долго берег у себя.
II
ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
Первый месяц и вообще начало моей острожной жизниживопредставляются
теперьмоемувоображению.Последующиемоиострожныегодымелькаютв
воспоминании моемгораздотусклее.Иныекакбудтосовсемстушевались,
слились между собою, оставив посебеодноцельноевпечатление:тяжелое,
однообразное, удушающее.
Но все, что я выжил впервыеднимоейкаторги,представляетсямне
теперь как будто вчера случившимся. Да так и должно быть.
Помню ясно, что с первого шагу в этой жизни поразило меня то, что я как
будто и не нашел в ней ничегоособеннопоражающего,необыкновенногоили,
лучше сказать, неожиданного. Все это как будто и прежде мелькало передо мной
в воображении, когда я, идя в Сибирь, старался угадать вперед моюдолю.Но
скоро бездна самых странных неожиданностей, самых чудовищныхфактовначала
останавливать меня почти на каждом шагу.Иужетольковпоследствии,уже
довольно долго пожив в остроге, осмыслил я вполне всю исключительность,всю
неожиданность такого существования и все болееиболеедивилсянанего.
Признаюсь, что это удивление сопровождало менявовесьдолгийсрокмоей
каторги; я никогда не мог примириться с нею.
Первое впечатление мое, при поступлении вострог,вообщебылосамое
отвратительное; но, несмотря на то, - странное дело! - мне показалось, что в
остроге гораздо легче жить, чем я воображал себе дорогой. Арестанты, хотьи
в кандалах, ходили свободно по всему острогу, ругались, пели песни, работали
на себя, курили трубки, даже пили вино (хотя очень не многие),апоночам
иные заводили картеж. Самая работа, например, показалась мневовсенетак
тяжелою, каторжною, и только довольно долго спустя я догадался, чтотягость
и каторжность этой работынестольковтрудностиибеспрерывностиее,
сколько в том, что она - принужденная, обязательная, из-под палки. Мужикна
воле работает, пожалуй, инесравненнобольше,иногдадажеипоночам,
особенно летом; он работает насебя,работаетсразумноюцелью,иему
несравненно легче, чем каторжномунавынужденнойисовершеннодлянего
бесполезной работе. Мне пришло раз на мысль,чтоеслибзахотеливполне
раздавить, уничтожить человека, наказать его самым ужаснымнаказанием,так
что самый страшный убийца содрогнулся бы от этого наказанияипугалсяего
заранее, то стоило бы только придать работе характер совершенной,полнейшей
бесполезности и бессмыслицы.
Мне пришло раз на мысль,чтоеслибзахотеливполне
раздавить, уничтожить человека, наказать его самым ужаснымнаказанием,так
что самый страшный убийца содрогнулся бы от этого наказанияипугалсяего
заранее, то стоило бы только придать работе характер совершенной,полнейшей
бесполезности и бессмыслицы. Если теперешняя каторжная работа и безынтересна
и скучна для каторжного, то сама по себе, как работа, она разумна:арестант
делает кирпич, копает землю, штукатурит, строит; в работе этой есть смысли
цель. Каторжный работник иногда даже увлекается ею, хочет сработатьловчее,
спорее, лучше. Но если б заставить его, например, переливать воду изодного
ушата в другой, а из другого впервый,толочьпесок,перетаскиватькучу
земли с одного места на другое и обратно, - я думаю,арестантудавилсябы
через несколько дней или наделал бы тысячу преступлений, чтоб хотьумереть,
да выйти из такого унижения,стыдаимуки.Разумеется,такоенаказание
обратилось бы в пытку, в мщениеибылобыбессмысленно,потомучтоне
достигалобыникакойразумнойцели.Нотаккакчастьтакойпытки,
бессмыслицы, унижения истыдаестьнепременноивовсякойвынужденной
работе, то и каторжная работа несравненно мучительнее всякой вольной, именно
тем, что вынужденная.
Впрочем, я поступил в острог зимою, в декабре месяце,иещенеимел
понятия о летней работе, впятеротяжелейшей.Зимоюжевнашейкрепости
казенных работ вообще было мало. Арестанты ходилинаИртышломатьстарые
казенные барки, работали по мастерским, разгребали у казенныхзданийснег,
нанесенный буранами, обжигали и толкли алебастр и проч. и проч. Зимнийдень
был короток, работа кончалась скоро, и весь нашлюдвозвращалсявострог
рано, где ему почти бы нечего было делать, еслибнеслучалоськой-какой
своей работы. Но собственной работой занималась, можетбыть,толькотреть
арестантов, остальные же били баклуши, слонялись без нужды по всемказармам
острога, ругались, заводили меж собойинтриги,истории,напивались,если
навертывалисьхотькакие-нибудьденьги;поночампроигрываливкарты
последнюю рубашку, и все это от тоски,отпраздности,отнечегоделать.
Впоследствии я понял, что, кроме лишения свободы, кроме вынужденнойработы,
в каторжной жизни есть еще одна мука, чуть ли не сильнейшая, чем все другие.
Это: вынужденное общее сожительство. Общее сожительство, конечно, естьив
других местах; но в острог-то приходят такие люди, что невсякомухотелось
бы сживаться с ними, и я уверен, что всякий каторжный чувствовалэтумуку,
хотя, конечно, большею частью бессознательно.
Также и пища показалась мне довольнодостаточною.Арестантыуверяли,
что такой нет в арестантских ротах европейской России. Об этом янеберусь
судить: я там не был. К тому же многие имели возможностьиметьсобственную
пищу. Говядина стоила у нас грош за фунт, летом три копейки. Нособственную
пищу заводили только те, у которых водились постоянныеденьги;большинство
же каторги ело казенную.