Первую остановку мы сделали примерно черезверсту,потом метров через
пятьсот.Спервамыещеотыскивали,начтосесть,снималикотомки,
вытряхивалиизнакомарниковгнус,но потом, войдя в чуть сухую тайгуиз
чахлогоприозерногочернолесья,просто бежалии,когдакончались силы,
падали спиной икотомкойпод дерево или тутже,гдеслед, и растерзанно
хрипели, отдыхиваясь.
Папа, еще возле озера, повязал мне тряпкой шею по накомарнику, чтоб под
него не залезал гнус, и притянутый плотно к шее, продырявленный от костров и
носки ситецнакомарника прокусывать оказалось способней. Комары разъели мне
шеюв сырое мясо,разделали еевфарш. Ситечко накомарника, сотканное из
конскоговолоса, пришитобыло"налицо" домодельныминитками-- стежки
крупные,время и носка проделаливокруг намордника ячейки, вроде бы едва и
заметные, но в них один за другим лезли комары, как наглые и юркие ребятишки
вчужойогород.Ядавилопившихсякомаровладонью,хлопаясебяпо
наморднику, ипотому весь накомарник был наляпан спекшейся кровью. Но скоро
я перестал давить комаров,лишь изредка в ярости стукал себя самого кулаком
в лицо так, что искры и слезы сыпались из глаз, и комары сыпались переспелой
красной брусникой за воротник брезентовой куртки, их там давило,растирало,
коротник отвердел от пота, крови, прилипал к обожженной шее.
"Скорей!Скорей!"--торопилинашистаршиеартельщики--папы,
отмахиваясь откомарья, угорело дыша, подгоняя двоих парнишек, которым было
чуть больше двенадцати лет, и все дальше, дальше отрывались, уходили от нас.
Одышка, доставшаяся мне от рождения, совсем меня доконала. Напарник мой
все чаще ичаще останавливался и с досадою поджидал меня, но когда я махнул
ему рукой, ибо говорить уже не мог, он обрадованно и охотно устремился вслед
за мужиками,
Я остался один.
Уженесопротивляяськомару, безразличныйковсемунасвете,не
слышащий боли, а лишь ожог от головы до колен(ноги комары не могли кусать:
всапоги,заголяшки, была натолканатрава), упал насочащуюсярыбьими
возгрямикотомку и отлежался. С трудом встал, пошел.Один. Воттогда-то и
понял я, что, небудь затесей при слепящем меня гнусе, тут же потерялбы я
след, а гнус ослабшего телом и духом зверя, человекалидобивает моментом.
Нозатеси,беленькие,продолговатые,искрящиесямедовымикапельками на
темных стволахкедров, елей и пихт -- сосна до тех мест не доходит, -- вели
ивелименя вперед,ичто-тодружеское,живое быломневсветлячком
мерцающемвпереди меня пятнышке. Мета-пятнышко манило,притягивало,звало
меня, кактеплыйогонек в зимней пустынной ночизовет одинокогоусталого
путника к спасению и отдыху в теплом жилище.
Впереди, на рыжем мху, что-то лежало. Белое. Яподошел и долгоне мог
ничегопонять.Наконец-то до меня дошло -- рыба! Мужикии напарник мой --
парнишка,отбавили из котомок груз и бежали,даже не прикрыв рыбу мхом, не
упрятав еегде-нибудь под деревом илипнем, вмерзлоту.
Впереди, на рыжем мху, что-то лежало. Белое. Яподошел и долгоне мог
ничегопонять.Наконец-то до меня дошло -- рыба! Мужикии напарник мой --
парнишка,отбавили из котомок груз и бежали,даже не прикрыв рыбу мхом, не
упрятав еегде-нибудь под деревом илипнем, вмерзлоту.Надо было имне
ополовинить, а тои вовсевытряхнуть груз, но снимать котомку, развязывать
ее, шевелиться...Ногисами начали переставляться, поволокли менядальше.
Один глаз, разъеденный гнусом и грязью, закрылся, второй еще смотрел в узкую
щель, ловил и ловил загорающиеся впереди светлячки затесей.
Тайга густела,появился черничник, мохвсе чаще протыкало травой, меж
кривобоких кедров и сухопарых елей началибелеть тоненькие, винвалидность
еще с детства впавшие березы, а там пошли и осинники, тальники, вербы, ольха
-- предвестье близкой реки.
Ясорвалссебянакомарник,прокашлялся,отплевался,необращая
никакоговнимания на комаров,поел черники,охладил еюспекшееся нутро и
скоро вышел к Енисею.
Накамнях, на обдуве, сидели двапапы имой напарник поартели. Они
отводилиот меня глаза, папаругался, клял меня за то,что я вечно тащусь
где-то, заставляю людей ждать,акогдастянулприлипшую комне котомку,
вытряхнул на камни измичканную рыбу,у него появилась новая, болеевесомая
причина оправдаться перед своей совестью: "Ну вот зачем тыее тащил? Зачем?
Ты чЕ,башкузадрал,не видел,чтомывытряхнулирыбу, такбыееи
переэтак?! Или башкой своей агромадной сообразить не мог..."
Я забрел в Енисей и плескал, плескал освежающую, холодную северную воду
налицо, на шею, на голову. Мне текло под куртку, в штаны,всапоги. Папа
орал, чтобяхотькурткуснял, ноя неслушалего--злые,жалкие,
непрощающие слезытекли, бежалиизмоихзаплывшихглаз, и я смывалих,
смывалхолодной водой, а под сомкнувшимися, окровянелымивеками светились,
призывно реяли беленькие меты.
Хлебозары
Неторопливые сумерки опускаются на землю, крадутся по лесам и ложбинам,
вытесняя оттудаустоявшееся тепло, парное,с горьковатой прелью. Из ложков
густо иощутимо тянетэтим тихим теплом, морит им скот наяру,окошенные
кустыс вялым листом, межиухлебных полей, пологоспускающихся к самому
Камскому морю, и сами хлеба, двинувшиеся в колос.
Захлебами широкая стояла вода в заплатахпроблесков. Над водою густо
толкутсяиосыпаютсявводуподенкиитуда-сюдаснуютстрижи,
деловито-молчаливые в этоткормныйвечер. Оводы и комары нудью своейгуще
делают вечер и тишину его.
Над хлебами пылит. Пшеница на полях ещеи чуть не тронутаяжелтизной,
рожьс уже седоватымналетом и огрузневшим колосомипо-вешнемузеленые
овсы,какбызастывшие навсплеске, дружно повернулиськ замутневшим от
угара ложкам, из которых все плыло и плыло тепло к колосьям, где жидкими еще
каплями жило, набиралось силы и зрелости зерно.