– Уайрман, – обратился я к нему, не оглядываясь, – как ты узнал, что «беговая дорожка» произведена «Сайбекс»?
Ответ услышал после короткой паузы:
– Это единственный бренд, который я знаю. Будешь подниматься сам или тебе нужно дать пинка?
«Звучит неплохо, но насквозь фальшиво, – подумал я, вновь двинувшись вверх по лестнице. – Думаю, ты лжешь, и знаешь что? Я думаю, ты знаешь, что я знаю».
Добравшись до карандашного рисунка танкера в конце ряда, Уайрман присел на корточки и смотрел на рисунок секунд тридцать. Руки лежали на бедрах, кисти свисали между ног.
– Что… – начал я.
– Ш-ш-ш, – оборвал меня он, и мне пришлось выдержать еще тридцать секунд молчания.
Наконец он встал. Колени хрустнули. Когда повернулся ко мне, его глаза показались мне очень большими, а левый – воспаленным. Вода (не слеза) бежала из внутреннего уголка. Он вытащил носовой платок из заднего кармана джинсов и вытер ее автоматическим движением человека, который проделывает то же самое по десять раз на дню, а то и чаще.
– Святой Боже. – Он отошел к окну, на ходу засовывая платок в карман.
– Святой Боже – что? – спросил я. – Что, Святой Боже?
Он смотрел на Залив.
– Ты не знаешь, как они хороши, да? Я хочу сказать, ты действительно не знаешь.
– Они хороши? – Никогда я не чувствовал такой неуверенности в себе. – Ты серьезно?
– Ты расставил их в хронологическом порядке? – спросил он, по-прежнему глядя на Залив. Веселый, сыплющий шутками и остротами Уайрман «вышел погулять». У меня возникло ощущение, что я слушал Уайрмана, который имел дело с присяжными… при условии, что он был адвокатом по уголовным делам. – В хронологическом, так? За исключением двух последних. Эти определенно нарисованы намного раньше.
Я рисовал всего пару месяцев и не понимал, можно ли какие-то мои творения определить как «нарисованные намного раньше», но, пробежавшись взглядом по картинам, увидел, что он прав. Я не собирался расставлять их в хронологическом порядке, во всяком случае, сознательно, но именно так и расставил.
– Да, – кивнул я. – От первой до последней.
Уайрман указал на четыре картины, замыкающие ряд, я называл их «закатные композиции». В одной я поставил на горизонт раковину наутилуса, во второй – компакт-диск со словом «Memorex», напечатанным поперек (и с солнцем, светящимся красным сквозь отверстие), в третьей – дохлую чайку, которую нашел на берегу, только я увеличил ее до размеров птеродактиля. На последней был ковер из ракушек под «Розовой громадой», заснятый цифровой камерой. К ракушкам я по какой-то причине счел необходимым добавить розы. Вокруг виллы они не росли, но я получил множество фотографий от моего нового друга Гугла.
– Вот эти последние картины. Их кто-нибудь видел? – спросил Уайрман. – Твоя дочь?
– Нет. Эти четыре я нарисовал после ее отъезда.
– Парнишка, который у тебя работает?
– Нет.
– И, разумеется, ты не показывал дочери сделанный тобой рисунок ее бойфр…
– Господи, нет! Ты шутишь?
– Да, конечно же, не показывал. В нем есть особая сила, при всей очевидной торопливости. Что же касается этих картин… – Уайрман рассмеялся.
Внезапно я понял, что он очень взволнован, и вот тут заволновался сам. Но сохраняя осторожность. «Помни, что он – юрист, – сказал я себе. – Он – не искусствовед».
Наконец-то он отошел от окна. Встал передо мной. Уставился в глаза.
– Послушай. За последний год тебе крепко досталось от этого мира, и я знаю, как серьезно страдает при этом самоуважение. Но только не говори мне, что ты даже не чувствуешь, сколь хороши эти картины.
Я вспомнил, как мы двое приходили в себя после дикого приступа смеха, когда солнце светило сквозь порванный зонт, и полоски света бегали по столу. Уайрман тогда сказал: «Я знаю, через что тебе пришлось пройти». На что я ответил: «Я в этом сильно сомневаюсь». А вот теперь не сомневался. Он знал. За воспоминанием прошедшего дня пришло желание (выразившееся в зуде) запечатлеть Уайрмана на бумаге. В некой комбинации портрета и натюрморта: «Юрист с фруктами и пистолетом».
Он похлопал меня по щеке рукой с тупыми, короткими пальцами.
– Земля вызывает Эдгара. Эдгар, выходите на связь.
– Вас понял, Хьюстон, – услышал я свой голос. – Эдгар на связи.
– Так что скажешь, мучачо? Я прав или неправ? Чувствовал ты или нет, что они хороши, когда писал их?
– Да, – кивнул я. – Чувствовал, что мне все по плечу.
Он кивнул.
– Это простая истина искусства: художник всегда чувствует, если получается что-то хорошее. И зритель тоже, понимающий, заинтересованный зритель, который действительно смотрит…
– Это ты про себя, – кивнул я. – Ты смотрел долго.
Он не улыбнулся.
– Когда картина хороша, и зритель смотрит на нее со всей душой, происходит эмоциональный выброс. Во мне он произошел, Эдгар.
– Хорошо.
– Будь уверен. И когда этот парень из галереи «Скотто» увидит эти картины, думаю, он почувствует то же самое. Более того, я готов поспорить, что почувствует.
– В действительности они ничего особенного собой не представляют. Если на то пошло, перепевы Дали.
Он обнял меня за плечи и повел к лестнице.
– Я не собираюсь проводить какие-то параллели. И мы не будем обсуждать тот факт, что ты, вероятно, нарисовал бойфренда дочери благодаря необъяснимой телепатии отсутствующей конечности. Я бы очень хотел посмотреть на рисунок с теннисными мячами, но чего нет, того нет.
– Может, оно и к лучшему.
– Но ты должен быть очень осторожен, Эдгар. Дьюма-Ки – необычное место… для определенных людей. Этот остров усиливает способности определенных людей. Таких, как ты.
– И ты? – спросил я. Сразу он не ответил, поэтому я указал на его лицо. – У тебя опять слезится глаз.
Уайрман достал платок, вытер уголок глаза.
– Хочешь рассказать, что случилось с тобой? Почему ты не можешь читать? Почему картины привели тебя в столь сильное замешательство?
– Нет, – ответил он. – Не сейчас. И если ты хочешь нарисовать меня, пожалуйста. Вольному воля.
– Сколь глубоко ты можешь проникать в мой мозг, Уайрман?
– Не так, чтобы очень. Ты все понял правильно, мучачо.
– Ты смог бы читать мои мысли вне Дьюма-Ки? Скажем, если бы мы сидели в кофейне в Тампе?
– Что-то уловил бы. – Он улыбнулся. – Особенно проведя здесь больше года, купаясь… ты знаешь, в лучах.
– Ты поедешь со мной? В галерею «Скотто»?
– Амиго, я не пропустил бы этой поездки, даже если бы мне предложили годовой урожай китайского чая.
В зал на втором этаже я вошел в самый разгар феерии грохота и вспышек (чувствуя себя доктором Франкенштейном, оживляющим монстра в башне замка) и нарисовал Уайрмана, обычным черным карандашом. Лишь в самом конце воспользовался красным и оранжевым, для фруктов в вазе.