Лишь в самом конце воспользовался красным и оранжевым, для фруктов в вазе. На заднем фоне добавил дверной проем и стоящую в нем, наблюдающую за происходящим Ребу. Наверное, Кеймен сказал бы, что Реба – мой представитель в мире этой картины. Может, si, может, нет. И последнее, что я сделал – засинил ее глупые глаза. На том и закончил. Родился еще один шедевр Фримантла.
Какое-то время я не вставал со стула, глядя на портрет-натюрморт, тогда как раскаты грома, удаляясь, затихали и над Заливом сверкали уже редкие молнии. Уайрман сидел за столом. Сидел, в этом я не сомневался, в самом конце своей прошлой жизни. На столе стояла ваза с фруктами и лежал пистолет, который он держал у себя то ли для стрельбы в тире (тогда на глаза он не жаловался), то ли для самозащиты, то ли для того и для другого. Я нарисовал пистолет, потом заретушировал его, и он стал более зловещим, словно раздулся. В доме, кроме Уайрмана, никого не было. Где-то тикали часы. Где-то гудел холодильник. Воздух загустел от аромата цветов. Этот запах вызывал отвращение. Звуки бесили. Тиканье гремело в ушах, словно рота солдат печатала шаг на плацу. Безжалостно гудел холодильник, замораживая воду в том мире, где более не было ни жены, ни детей. Я знал, что вскоре мужчина за столом закроет глаза, протянет руку и возьмет из вазы фрукт. Если апельсин – пойдет спать. Если яблоко – приложит пистолет к правому виску, нажмет на спусковой крючок и проветрит мозги.
Рука легла на яблоко.
– Нет проблем, – весело ответил Джек, поднимаясь по лестнице наверх и таща за собой тележку. – Места всем… Ух ты! – Он остановился на верхней ступеньке.
– Что такое?
– Это новые? Наверняка.
– Да. – Наннуцци из «Скотто» попросил показать ему не больше десяти картин, вот я и отобрал восемь, в том числе и те четыре, которые восхитили Уайрмана. – И что ты думаешь?
– Мужик, они потрясающие!
У меня не было оснований сомневаться в его искренности. Никогда раньше он не называл меня «мужик». Я поднялся еще на пару ступенек и ткнул наконечником костыля в его обтянутый джинсами зад.
– Подвинься.
Он отступил в сторону, потянув за собой тележку, и я смог пройти в «Розовую малышку». Джек все смотрел на картины.
– Джек, этот парень в «Скотто» действительно специалист? Ты уверен?
– Мама говорит, что да, и мне этого достаточно. – Из чего следовало: раз достаточно ему, хватит и мне. Я полагал, что это справедливо. – Она ничего не сказала мне о двух других владельцах галереи – думаю, их еще двое, – но она говорит, что мистер Наннуцци знает свое дело.
Джек позвонил в галерею, чтобы оказать мне услугу. Меня это тронуло.
– А если ему не понравятся эти картины, – закончил Джек, – тогда он – дятел.
– Ты так думаешь?
Он кивнул.
Снизу донесся голос Уайрмана.
– Тут-тук! Я готов отправиться на экскурсию. Планы не изменились? У кого бейдж с моей фамилией? Брать с собой ленч?
Хотя не следовало забывать про раскрывшиеся чуть шире глаза мистера Наннуцци.
Он прошелся вдоль выставленных в ряд картин, от первой до последней. Потом прошелся вновь. Я понятия не имел, хорошо это или плохо. К своему стыду, признаюсь, что до этого дня никогда не бывал в художественной галерее. Повернулся к Уайрману, чтобы спросить, что он думает по этому поводу, но Уайрман отошел в сторону, о чем-то тихонько разговаривал с Джеком, и оба наблюдали за Наннуцци, разглядывающим мои картины.
Как я понял, разглядывал не только он. Конец января – горячая пора для художественных салонов западного побережья Флориды, и в достаточно просторной галерее «Скотто» околачивалось с дюжину зевак (Наннуцци позже найдет им куда более достойное определение – «потенциальные постоянные покупатели»).
Они разглядывали георгины Шачат, великолепные, но знакомые всем туристам европейские виды Уильяма Берры и несколько причудливых радостно-взволнованных скульптур, которые я упустил из виду, разворачивая собственные творения. Их автором был Давид Герштейн.
Поначалу я подумал, что именно скульптуры (джазовые музыканты, веселящиеся пловцы, сценки городской жизни) привлекают внимание заглянувших в галерею людей. Действительно, некоторые смотрели на них, но большинство не удостоило и взглядом. Потому что все разглядывали мои картины.
Мужчина, как говорят флоридцы, с мичиганским загаром (под этим подразумевается или молочно-белая кожа, или обожжено-красная, как у вареного рака), похлопал меня по плечу свободной рукой. Пальцы второй руки переплелись с пальцами жены.
– Вы знаете, кто их нарисовал? – спросил он.
– Я, – сорвалось с моих губ, и я почувствовал, что краснею. Будто признался в том, что последнюю неделю или даже чуть дольше скачивал фотографии Линдсей Лохан.
– Здорово у вас получается, – тепло похвалила меня женщина. – Вы собираетесь выставляться?
Теперь они все смотрели на меня. Как могут смотреть на только что доставленную рыбу фугу, чтобы понять, подойдет ли она для sushi du jour.
– Не знаю, собираюсь ли я проставляться. Выставляться. – Я почувствовал, что прилившей к лицу крови прибавилось. Крови стыда, что было плохо. Злой крови – еще хуже. Если бы злость выплеснулась, то злился бы я на себя, но другие люди этого знать не могли.
Я открыл рот, чтобы разразиться тирадой, закрыл. «Говорить нужно медленно», – подумал я, сожалея, что со мной нет Ребы. Эти люди восприняли бы художника с куклой как норму. В конце концов, они пережили все выходки Энди Уорхола.
«Говорить нужно медленно. Я могу это сделать».
– Я хочу сказать, что пишу картины недавно, поэтому не знаю, в чем состоит процедура.
«Прекрати обманывать себя, Эдгар. Ты знаешь, что их интересует. Не картины, а пустой рукав. Ты для них – Однорукий художник. Так чего бы тебе не прекратить треп и не послать их куда подальше?»
Нелепое умозаключение, само собой, но…
Но теперь уже все посетители галереи стояли вокруг. Те, кто ранее разглядывал цветы мисс Шачат, подтянулись из чистого любопытства. Мне такое было знакомо. Я на доброй сотне стройплощадок видел, как люди собираются, чтобы подглядывать в дырки в дощатых заботах.
– Я скажу вам, в чем состоит процедура, – заговорил другой мужчина с мичиганским загаром. С большим животом, синими прожилками на носу, выдающими пристрастие к джину, и в яркой рубашке чуть ли не до колен. Белые туфли цветом не отличались от идеально причесанных седых волос. – Она простая. Включает в себя два этапа. Этап первый – вы говорите мне, сколько хотите получить вот за эту картину. – Он указал на «Закат с чайкой». – Этап второй – я выписываю чек.
Маленькая толпа рассмеялась. Дарио Наннуцци – нет. Он подозвал меня.
– Извините, – сказал я седовласому.
– Ставка только что возросла, – заметил кто-то, обращаясь к нему же, и снова все засмеялись. Седовласый тоже, но так-то невесело.
Мне казалось, что все это происходит во сне.
Наннуцци улыбнулся мне, потом повернулся к посетителям, которые все еще смотрели на мои картины.
– Дамы и господа. Мистер Фримантл приехал сюда не для того, чтобы что-нибудь продать. Он хочет услышать мнение специалиста о своем творчестве. Пожалуйста, уважайте конфиденциальность наших отношений и позвольте мне выполнить мои профессиональные обязанности. – «И что бы это значило?» – ошеломленно подумал я. – Позвольте предложить вам продолжить осмотр выставленных работ, а мы ненадолго вас покинем.