Времени для размышления не оставалось: мое последнее убежище раскрыто. Нужно немедленно бежать. Я бросился вниз по лестнице, очутился на Сендзевской, пересек ее и притаился в руинах двухэтажных домиков в поселке Сташица. Вновь, уже в который раз, я попал в безвыходное положение. Бродил среди полностью выгоревших домов, где не было ни малейшего шанса найти ни воды, ни пищи, не говоря уже о том, чтобы здесь укрыться. Не сразу я заметил поодаль высокий дом, стоящий между проспектом Независимости и Сендзевской улицей. Это было, пожалуй, единственное место, где можно спрятаться. Я двинулся туда. При ближайшем рассмотрении оказалось, что средняя часть дома выгорела полностью, но оба крыла здания сохранились. В квартирах стояла мебель, в ваннах были запасы воды, сделанные еще во время восстания, а в некоторых кладовках сохранились остатки неразворованных припасов.
Я поселился, как и прежде, на чердаке. Крыша была почти целая, лишь кое-где зияли дыры от осколков. Здесь было намного теплее, чем на моем прежнем месте, но случись что - пути для отступления не будет. Я не смогу даже броситься с крыши, чтобы не даться немцам живым. На последней лестничной площадке находилось окошко с витражом, сквозь которое я мог видеть, что творится снаружи. Несмотря на все преимущества, на новом месте мне было неуютно. Наверное, потому, что я привык к старому дому…
Тем не менее выбора не было. Пришлось остаться здесь. Я спустился на площадку и стал смотреть в окно. Передо мной, как на ладони, лежал большой вымерший район - сотни небольших сожженных коттеджей. Во многих палисадниках виднелись могилы убитых жителей. По улице Сендзевской колонной по четыре шли какие-то рабочие в гражданской одежде с лопатами на плечах. Военных с ними не было.
Охваченный внезапной тоской по человеческой речи и перевозбужденный недавним бегством, я решил, во что бы то ни стало, поговорить с этими людьми. Быстро сбежав по ступенькам вниз, вышел на улицу. Небольшой отряд уже успел отойти на некоторое расстояние. Я догнал их.
- Вы поляки?
Они остановились и с удивлением разглядывали меня. Старший ответил:
- Да.
- Что вы тут делаете? - Я волновался и говорил с трудом - после четырех месяцев, проведенных в полном молчании, если не считать нескольких слов, сказанных немецкому солдату, от которого пришлось откупаться спиртом.
- Будем копать укрепление. А вы, что вы тут делаете?
- Прячусь.
Во взгляде сстаршего как будто мелькнуло сочувствие.
- Пойдемте с нами, - сказал он, - у вас будет работа, вам дадут суп…
Суп! От одной мысли о миске настоящего горячего супа я почувствовал голодные спазмы в желудке и уже готов был пойти за этими людьми, пусть бы меня потом застрелили. Только бы съесть суп и хотя бы раз поесть досыта. Но разум взял верх.
- Нет, - ответил я. - К немцам не пойду.
Старший цинично и издевательски усмехнулся.
- Э, не такие уж они плохие, немцы, - заметил он.
Только тут я заметил то, что раньше ускользнуло от внимания. Со мной разговаривал только старший, в то время как остальные молчали. На руке у него была какая-то повязка с печатью, а в лице - что-то от злого, подлого лакея. Говоря, он смотрел не в глаза, а куда-то выше моего правого плеча.
- Нет! - повторил я. - Спасибо, я не пойду.
- Как хотите! - буркнул он.
Я повернулся. Когда отряд двинулся дальше, я бросил им вслед:
- До свидания!
Движимый плохим предчувствием, а скорее, инстинктом самосохранения, обострившимся за годы жизни вне закона, я направился не к тому дому, где прятался, а к ближайшему коттеджу, делая вид, что обретаюсь здесь - в подвале. Подойдя к выгоревшим дверям, я обернулся с порога еще раз - отряд маршировал, но старший то и дело оборачивался, следя, куда я иду.
Когда они исчезли из вида, я вернулся на свой чердак, а точнее, на верхний полуэтаж и стал наблюдать за улицей. Не прошло и десяти минут, как этот гражданский с повязкой на рукаве вернулся в сопровождении двух жандармов. Он указал им на дом, куда я якобы пошел. Дом обыскали, а потом и несколько соседних. В мой дом они даже не заглянули. Может опасались, что наткнутся на отряд партизан, оставшихся в Варшаве. Многие люди уцелели во ходе войны благодаря трусости немцев, которые были смелы, лишь когда имели явное преимущество над противником.
Два дня спустя я снова отправился на поиски пищи. На этот раз мне хотелось сделать запас побольше, чтобы реже выходить из своего убежища. Пришлось искать днем, потому что я еще недостаточно изучил это место, чтобы шарить здесь ночью. Я попал на какую-то кухню, а из нее в кладовку. Там было несколько консервных банок, какие-то мешочки и сумки, содержимое которых следовало обязательно проверить. Я развязывал веревки, открывал крышки. И так увлекся, что вернул меня к действительности голос, прозвучавший за спиной:
- Was suchen Sie hier?
Сзади стоял, опершись о кухонный буфет и сложив руки на груди, стройный и элегантный немецкий офицер.
- Что вы здесь ищете? - повторил он. - Вы что, не знаете, что в данный момент сюда въезжает штаб обороны Варшавы?..
18 НОКТЮРН ДО-ДИЕЗ МИНОР
Я опустился на стул в углу кладовки. Внезапно понял, окончательно и бесповоротно, что выбираться из этой очередной западни у меня уже нет сил. Силы покинули меня в одну секунду, как при обмороке. Я сидел, тупо уставившись на офицера и тяжело дыша. Лишь немного погодя сумел выдавить:
- Делайте со мной что хотите, я не двинусь с места.
- Я не собираюсь делать вам ничего плохого! - Офицер пожал плечами. - Вы кто?
- Я пианист.
Он присмотрелся ко мне внимательнее, с явным недоверием, потом бросил взгляд в сторону двери, ведущей из кухни в комнаты, как бы соображая.
- Идите за мной.
Мы миновали комнату, которая по всем признакам когда-то была столовой, и вошли в следующую, где у стены стоял рояль. Офицер указал на него рукой:
- Сыграйте что-нибудь.
Видно, ему не пришло в голову, что звук фортепиано тут же привлечет находящихся поблизости эсэсовцев. Я вопросительно посмотрел на него, не двигаясь с места. Он понял мои страхи, потому что быстро сказал:
- Играйте. Если кто-нибудь появится, спрячтесь в кладовке, а я скажу, что играл, чтобы проверить инструмент.
Я опустил дрожащие пальцы на клавиши. На этот раз мне для разнообразия придется выкупать свою жизнь игрой на рояле. Два с половиной года я не упражнялся, мои пальцы огрубели, их покрывал толстый слой грязи, ногти не стрижены с того дня, как сгорел дом, где я прятался. В этой комнате не было стекол, как и в большинстве других квартир в городе, механизм рояля разбух от влаги, на клавиши приходилось нажимать с большим усилием.
Я начал играть ноктюрн до-диез минор Шопена. Стеклянный дребезжащий звук расстроенного инструмента, ударяясь о пустые стены квартиры и лестничной клетки, тихим печальным эхом отражался от домов разрушенного квартала на противоположной стороне улицы. Когда я кончил, тишина, висевшая над целым городом, казалось, стала еще более глухой и зловещей.
Откуда-то донеслось мяуканье кошки, а снизу, с улицы послышались гортанные крики немцев. Офицер постоял молча, приглядываясь ко мне, потом вздохнул и сказал:
- И все же вы не должны здесь оставаться. Я вывезу вас за город, куда-нибудь в деревню. Там вы будете в безопасности.
Я покачал головой.
- Мне нельзя выходить отсюда! - сказал я с нажимом.
Казалось, лишь теперь он начал понимать, почему я прятался в руинах. Нервно дернувшись, спросил:
- Вы еврей?
- Да.
Он опустил сложенные на груди руки и сел в кресло рядом с роялем, словно желая обдумать ситуацию.
- Да, в таком случае вам действительно нельзя отсюда выходить.
Подумав еще, он обратился ко мне с вопросом:
- Где вы прячетесь?
- На чердаке.
- Покажите.
Мы поднялись по лестнице наверх. Он тщательно и профессионально обследовал чердак и обнаружил то, чего я до сих пор не замечал. Там было еще одно перекрытие, что-то вроде сбитой из досок антресоли прямо под коньком крыши над входом на чердак Ее трудно было сразу заметить в царящем здесь полумраке. Он посоветовал мне спрятаться именно на этой "антресоли" и еще помог найти в одной из квартир лесенку. Взобравшись наверх, в свое убежище, я должен был втаскивать ее за собой.
Затем офицер спросил, есть ли у меня еда.
- Нет, я как раз искал что поесть, когда вы пришли.
- Ничего, ничего, - пробормотал он поспешно, будто стыдясь всей этой ситуации, - я принесу вам еду.
На это раз я осмелился задать вопрос - он просто вырвался у меня:
- Вы немец?
Он покраснел и чуть ли не крикнул запальчиво, будто я его обидел:
- Да, к сожалению, я немец. Я хорошо знаю, что творилось здесь, в Польше, и мне стыдно за мой народ.
Резким жестом подал мне руку и вышел. Он появился снова только через три дня. Вечером, когда уже совершенно стемнело, снизу, с чердака, раздался шепот:
- Эй, вы там?
- Да, - ответил я.
Что-то тяжелое упало рядом со мной. Я нащупал через бумагу несколько буханок хлеба и еще что-то мягкое, впоследствии оказавшееся завернутым в пергамент мармеладом. Отодвинув сверток, я быстро позвал:
- Подождите минутку.
Голос из темноты ответил нетерпеливо:
- Ну что? Давайте побыстрее. Часовой видел, что я сюда иду, мне нельзя задерживаться.
- Где советские войска?
- В районе Праги, на другой стороне Вислы. Держитесь. Осталось еще несколько недель. Самое позднее к весне война закончится.
Голос замолк. Я не знал, ушел офицер или нет. Но потом он заговорил снова:
- Вы должны выжить! Слышите?! - Голос звучал твердо, почти как приказ, словно офицер хотел вселить в меня веру в счастливое для нас окончание войны. После этих слов я услышал скрип закрывающейся двери.
Не знаю, сумел бы я тогда не сломаться и не покончить с собой, что я уже не раз собирался сделать, если бы не газеты, в которые немец завернул хлеб. Номера были свежие, и я постоянно их перечитывал, черпая силы в сообщениях о поражениях немецких войск, все быстрее отступавших на всех фронтах в глубь рейха.
Снова потянулись недели, бесконечные и однообразные. Артиллерию со стороны Вислы было слышно все реже. Бывали дни, когда тишину не нарушал ни единый звук выстрела.
Жизнь в штабе, разместившемся в крыльях здания, шла своим чередом. По лестницам сновали солдаты, они частенько заглядывали на чердак, принося и унося какие-то свертки, но мое убежище было выбрано очень удачно, ни одному из них и не пришло в голову заглянуть на "антресоль". Перед домом со стороны проспекта Независимости без устали ходили часовые. И днем и ночью я слышал их притоптывание на морозе. Я выскальзывал из моего логова лишь с наступлением полной темноты, чтобы принести воды из разрушенных квартир, где оставались манны сводой.
12 декабря я виделся с офицером в последний раз. Он принес мне хлеба больше, чем в прошлый раз, и еще пуховое одеяло, и сообщил, что его часть покидает Варшаву, но я не должен терять надежду, потому что уже в ближайшие дни русские начнут наступление.
- На Варшаву?
- Да.
- И как мне выжить в уличных боях? - тревожно спросил я.
- Если и вы, и я пережили эти пять лет ада, - ответил он, - то, видимо, нам суждено остаться в живых. Надо в это верить.
Ему уже пора было идти, и мы стали прощаться. Эта мысль пришла мне в последний момент, когда я раздумывал, как его отблагодарить, поскольку он ни за что не хотел взять мои часы - единственное богатство, которое я мог ему предложить.
- Послушайте! - Я взял его за руку и стал горячо убеждать:
- Вы не знаете моего имени, вы о нем не спрашивали, но я бы хотел, чтобы вы его запомнили, ведь неизвестно, что будет дальше. Вам предстоит далекий путь домой, а я, если выживу, наверняка сразу начну работать, здесь же, на месте, на том же самом Польском радио, где работал до войны. Если с вами случится что-нибудь плохое, а я смогу чем-то помочь, запомните: Владислав Шпильман, Польское радио.
Он усмехнулся как обычно - сурово и словно нерешительно, с некоторой неловкостью, но я почувствовал, что это, наивное в моем положении, желание помочь - было ему приятно.
В середине декабря ударили первые крепкие морозы. Когда в ночь с 13 на 14 декабря я пошел за водой, то обнаружил, что все замерзло. В какой-то квартире на другой лестничной клетке я подобрал чайник и кастрюлю и, вернувшись на свой чердак, выдолбил из кастрюли кусочек льда и положил в рот. Но, полученная таким образом вода, не утоляла жажды. Мне пришла в голову другая мысль. Я укрылся пуховым одеялом и приложил кастрюлю со льдом к голому животу. Спустя какое-то время лед стал таять. В последующие дни я так добывал себе питьевую воду, пока мороз не ослаб настолько, что лед стал таять при температуре воздуха на чердаке.
Наступило Рождество и новый, 1945-й, год - шестой раз за время войны. Это были самые тяжелые праздники из всех, что мне пришлось пережить, - на грани всех моих сил. Я лежал в темноте, слушая, как ветер стучит кровельным железом и переворачивает обломки мебели в сожженных и разрушенных квартирах. Между порывами ветра доносился писк и шуршание мышей и крыс, бегавших по чердаку. Иногда они залезали ко мне на одеяло, а когда я спал, то и на лицо, царапая его на бегу своими острыми коготками.
Я вспоминал прошлые праздники, довоенные, а потом и военные: тогда у меня был дом, родители, брат и сестры. Потом у нас уже не было дома, но мы были вместе. Потом я остался без родных, но вокруг были люди. Сейчас я был так одинок, как, пожалуй, никто на земле. Когда Дефо создавал идеальный образ отшельника - Робинзона Крузо, он все же оставил ему надежду на встречу с людьми, и одна только мысль о возможности близкой встречи поддерживала его и утешала. А мне от людей - когда они приближались ко мне - приходилось прятаться под угрозой смерти. Чтобы выжить, я должен был оставаться один, совершенно один.
Утром 14 января меня разбудило необычное оживление в доме и на улице. Подъезжали и отъезжали автомобили, по лестницам бегали военные, слышались нервные, возбужденные голоса, из дома все время что-то выносили и, кажется, складывали на грузовики. В ту же ночь со стороны молчавшего до сих пор фронта на Висле послышался грохот орудий. До района, где я находился, снаряды не долетали. От постоянного глухого гула дрожала земля, вибрировали стены дома и железо на крыше, сыпалась штукатурка. Вероятно, это работали знаменитые реактивные минометы - "катюши", о которых так много говорили еще до восстания. От радости и волнения я позволил себе безумный поступок, в моем положении непростительный: выпил целую кастрюлю воды.
Через три часа ураганный артиллерийский огонь прекратился, но я по-прежнему пребывал в состоянии крайней эйфории. Ночью не сомкнул глаз. Если немцы решили не оставлять развалины Варшавы, вот-вот начнутся уличные бои, и тогда я могу погибнуть, что явится последней, завершающей ферматой моих страданий.
Но ночь прошла спокойно. Около часа ночи я услышал, как последние немцы собираются на улице и уходят. Наступила тишина, такая глубокая, какой не было все три последних месяца, когда город словно вымер. Больше не слышно шагов часовых перед домом. Не слышно грохота орудий. Я потерял представление о том, что происходит. Где же теперь фронт?
И только на рассвете следующего дня тишину прорвали самые неожиданные звуки. Установленные где-то совсем рядом громкоговорители передавали сообщение о поражении немцев и о том, что армия Жимерского вместе с Красной Армией освободили Варшаву.
Значит, немцы ушли без боя.
Когда окончательно рассвело, я начал лихорадочно готовиться к выходу на улицу. Я уже надевал шинель, которую мне дал офицер, чтобы я мог в ней ходить за водой, как вдруг снова раздались мерные шаги часовых перед домом. Неужели, польские и советские войска отошли? В полном отчаянии я повалился назад в свою берлогу. Подняться меня заставили новые звуки, которых здесь не было слышно уже много месяцев: женские и детские голоса, спокойно беседующие, безмятежные, словно дети с мамами просто шли на прогулку.
Неопределенность ситуации стала уже невыносимой, и я решил во что бы то ни стало выяснить, что происходит. Быстро сбежав вниз по лестнице моего, всеми покинутого дома, я из парадного выглянул на проспект Независимости. Было серое, туманное утро. Слева, не очень далеко от меня, стоял солдат в мундире, чьем - трудно понять на расстоянии. Справа в мою сторону шла какая-то женщина с котомкой за плечами. Когда она приблизилась, я решился заговорить с ней.
- Будьте добры, - попытался я позвать ее вполголоса. Она посмотрела на меня и с громким криком: "Немец!" бросилась бежать. Тут меня заметил солдат и не долго думая пустил в мою сторону автоматную очередь. Пули рассыпались по стене рядом со мной. В лицо ударило крошкой разлетающейся штукатурки. Не мешкая, я взбежал по лестнице наверх и спрятался. Через несколько минут, выглянув в окошко на улицу, я увидел, что весь дом окружен. До меня долетали голоса солдат, обыскивающих подвалы, выстрелы и разрывы ручных гранат.
Мое положение становилось совершенно абсурдным. После всего пережитого, на пороге свободы быть по недоразумению убитым польскими солдатами в освобожденной Варшаве! Я стал соображать, как дать им понять, что я поляк, прежде чем они успеют меня подстрелить. Они явно были уверены, что здесь прячется немец. Тем временем к дому подтянулся еще один отряд солдат, на этот раз в синих мундирах - позже я узнал, что это была часть, охранявшая железную дорогу и случайно проходившая мимо. Значит, на меня охотилось уже два отряда вооруженных людей.
Я стал медленно спускаться вниз, крича изо всех сил:
- Не стреляйте! Я поляк!
Послышались шаги - кто-то быстро бежал вверх по лестнице.
Из-за перил вынырнула фигура молодого офицера в польском мундире, с орлом на конфедератке. Он направил на меня пистолет и крикнул:
- Hande hoch!
Я повторил:
- Не стреляйте! Я поляк!
Поручик даже покраснел от злости.
- Так какого черта вы не слезаете вниз?! - заорал он. - Какого черта шляетесь здесь в немецкой шинели?!
Только обыскав меня, а потом и присмотревшись повнимательнее, мне поверили, что я не немец, и решили взять меня с собой в казарму. Там можно было помыться и наесться, пока я не пойму, как быть дальше.
Но я не мог вот так просто уйти от них. Я дал себе зарок, что непременно обниму первого поляка, которого встречу, когда придет конец немецкой, оккупации. Я должен был так сделать. Но это оказалось непросто. Поручик долго отнекивался, приводя все мыслимые аргументы, кроме одного-единственного, о котором он не упомянул из деликатности. Только когда я его наконец поцеловал, он достал карманное зеркальце, поднес к моему лицу и сказал со смехом:
- Вот, взгляните на себя и оцените мой патриотизм!
Спустя две недели, вымытый, отдохнувший и отъевшийся в воинской части, я, впервые за последние шесть лет без страха, свободным человеком шагал по улицам Варшавы. Я шел на восток, в сторону Вислы, чтобы попасть на Прагу - когда-то далекое и небогатое предместье, теперь же это была вся Варшава, поскольку остальную ее часть немцы стерли с лица земли.