Но он каким-то неведомым образом все равно узнал о нем. Об этом говорили его голубые глаза, один чуть выше другого, внимательно смотревшие на меня, словно он видел во мне ответ на вопрос, который не мог себя заставить задать. Он всегда так много знал обо мне.
— Без туфель, как бродячая цыганка. Хотите сегодня побыть цыганкой, Алиса?
— Побыть кем-то другим, как вы написали в записке?
— Конечно.
— О, это же здорово! Можно снять туфли сейчас? — Мне так хотелось сделать ему приятное.
Он грустно посмотрел на меня, словно уже рисовал меня в своем воображении в роли цыганки, с улыбкой положил камеру, слегка нагнулся — как всегда, с трудом — и погладил меня по щеке. Его обтянутая перчаткой рука была мягкой, как одеялко, которое я нынче утром положила в новую кроватку для малыша.
— Не сейчас. — Он отдернул руку и оглянулся через плечо, словно боялся, будто кто-то нас мог увидеть. — Пойдемте в дальний угол сада. Я уже отнес туда тент и футляр. Освещение идеальное.
Обо мне он уже не думал — теперь его занимала только фотография: хорош ли свет, не слишком ли силен ветер, не испортятся ли реактивы, нет ли трещин на стеклянных пластинках? Я отлично знала, как много всего могло подпортить дело. Подумав об этом, я разволновалась.
— Вы думаете, получится? — Я проследовала за ним под арку, ведущую за дом в наш личный сад. Споткнувшись о выпирающий из земли камень, я оцарапала мысок туфли. Сердце у меня оборвалось: ну вот, уже испачкалась.
— Кто знает? Разве не интересно будет узнать?
Я кивнула. Конечно, интересно. Это самое веселое, когда фотографируешься, — никогда не знаешь, каким получится снимок. В результате наступал момент, когда в ванночке с химикатами проявлялся образ — сперва на стеклянной пластинке, словно призрак, выплывающий из прошлого, но сразу никогда не было известно, получится изображение отчетливым или навсегда останется размытым. В этот момент у меня всегда захватывало дух. Ощущение напоминало то волнение, с которым распаковываешь подарки.
— Ой, подождите! — воскликнула я.
— В чем дело, Алиса? — Мистер Доджсон терпеливо обернулся ко мне.
— Что на мне должно быть надето? У меня нет цыганской одежды!
— Зато есть у меня. Мне одолжила ее настоящая старая цыганка.
— Правда? — Мне так хотелось ему поверить, поверить, что в двери его комнат вся в кольцах, звенящих побрякушках, обвязанная платками, постучала старая цыганка и вручила ему маленькое цыганское платьице.
Однако мой неусыпный голос разума спросил меня: «А доводилось ли тебе видеть во дворе перед колледжем цыганку? А на Хай-стрит? А в Медоу? И откуда бы она узнала, где живет мистер Доджсон? И чего ради ей нести ему платье?»
Иногда я презирала этот голос.
— Все было действительно так, Алиса. Неужели вы мне не верите?
Я вздохнула. Мне так хотелось ему поверить.
— Вы мудры не по годам, Алиса. Вам об этом известно? Большинство детей вашего возраста с восторгом бы ухватились за идею о цыганке. Но не вы. Вы слишком разумны.
Я не знала, что на это ответить. Мистер Доджсон смотрел на меня так мечтательно, с такой надеждой. Я знала, что, если скажу хоть слово, разочарую его. Потому я просто улыбнулась, позволив себе радоваться этой минуте, этому Подходящему Дню.
Но, отворив ветхую калитку в сад, я не пошла к месту напрямик. Я двинулась вдоль каменной стены, окружавшей сад, хотя так было гораздо дальше. Мистер Доджсон не спрашивал — почему. Он знал. Он знал, что я не хочу, чтобы нас увидели из дома. Я воображала себе — я хотела надеяться, — что никому там до нас нет дела. И все же мама очень бы рассердилась, увидев меня босиком в роли цыганской девочки, возможно даже, рассердилась настолько, что уронила бы малыша.
И все же мама очень бы рассердилась, увидев меня босиком в роли цыганской девочки, возможно даже, рассердилась настолько, что уронила бы малыша. Уж за что, за что, а за это я точно не хотела быть в ответе. Однако меня больше беспокоили Ина и Прикс. Если кто-то из них увидит меня с мистером Доджсоном наедине… При одной мысли о такой возможности все у меня внутри затрепетало. Их ведь не позвали, и чем дольше они находились в неведении об этом, тем лучше для всех, и в первую очередь для меня.
— Вон ваши комнаты, — сказала я, отдалившись от нашего дома на приличное расстояние. Окна на задней его стене выглядели, как маленькие прикрытые глазки — и я почувствовала себя в безопасности. Я указала через весь сад на библиотеку напротив дома декана. — Вы видели, как мы вчера играли в крокет? — Я знала, что мистер Доджсон иногда наблюдал за нами из своих окон, но никогда раньше ему об этом не говорила.
— Боюсь, что не видел, — лаконично ответил он, и я почувствовала, что мы не должны далее обсуждать этот предмет, хотя и не могла взять в толк — почему.
В тени сада было прохладно: стоял октябрь. Я обхватила себя руками, чтобы не озябнуть, и задумалась, не замерзну ли босиком, но решила не показывать мистеру Доджсону, что это меня беспокоит.
Наконец мы очутились в самом дальнем от нашего дома углу сада, который скрывали полыхавшие осенними красками деревья. Там-то и установил свое оборудование мистер Доджсон. Здесь стоял его черный кожаный чемоданчик с реактивами, тонкий прозрачный навес на шестах, затенявший угол, образованный двумя соприкасавшимися стенами (навес приглушал солнечный свет, когда мистер Доджсон снимал нас на улице), а также темный полотняный тент, такой симпатичный и маленький. Он был с меня ростом, а потому мистеру Доджсону приходилось очень низко наклоняться. При этом я едва удерживалась от смеха.
— Ну, где мое цыганское платье?
— За тентом. Но давайте-ка сперва снимем вас такой, как есть.
— Как есть? — Я не смогла скрыть разочарования. Мне и впрямь надоело быть самой собой.
— Да, такой, какая вы есть, но ведь это прекрасно. Просто Алиса. — Мистер Доджсон улыбнулся, и я воспрянула духом.
— Ненавижу свои волосы, — не удержалась я от вздоха. Качнув головой, я ощутила, как кончики волос щекочут мне сзади шею. Моей мечтой было почувствовать тяжесть длинных волос, ниспадающих вниз по спине.
Мистер Доджсон рассмеялся.
— Разве вы не знаете? Ведь это ваши волосы делают вас ни на кого не похожей! Я могу сфотографировать любую девочку в Оксфорде, и волосы у всех будут одинаковые — длинные локоны с бантами. Вы же выделяетесь среди всех. Потому-то мне и хочется фотографировать вас. Стать моей цыганочкой можете только вы.
— О! — Я никогда не думала об этом в такой плоскости. Подобная мысль согрела мне душу, и я улыбнулась. Сияя, я наблюдала, как мистер Доджсон возился со штативом и камерой. И как это у него так получалось? Как ему удавалось заставить меня почувствовать себя особенной? Интересно, думала я, есть ли в его жизни человек, который то же самое делает для него? Наверное, нет: иногда он выглядел таким одиноким.
— Ваши волосы… у вас тоже очень красивые волосы. И ваши перчатки мне тоже очень нравятся. — Его перчатки, правда, мне не нравились. Всегда либо черные, либо серые, они были такими же странными и отталкивающими, каким окружающим порой казался и сам мистер Доджсон. Однако мне он таким вовсе не казался, и я поклялась говорить ему об этом как можно чаще.
Я думала, что каждому в его жизни, независимо от возраста и от собственных странностей, нужен был такой человек.
Мистер Доджсон остановился. Его глаза расширились, лицо порозовело. Мне даже показалось, будто у него задрожали руки.