– Слушай, ты определись уже – ты врач или гадалка?
– Пойдем отсюда! – Карина увела Нину в сад, где рядом с курятником стоял еще один столик. – Ну, смотри, все у тебя хорошо. Хлопот много. Давай чашку откроем.
Карина ткнула пальцем в чашку, провернула, как будто хотела сделать дырку, и удовлетворенно кивнула.
– Хорошо открылась.
Потом Карина нарисовала пальцем полосы.
– Это я крест смотрю. А вот сердце закрыто, ничего не видно.
Если бы у Нины кто-нибудь спросил уже на следующее утро, что ей нагадала Карина, она бы ни за что не ответила. Не помнила. В одно ухо влетело, в другое вылетело. Остались какие-то обрывки – что все хорошо будет, встречи новые, хлопоты. А сердце надвое расколото, но это тоже хорошо. И печаль есть, но хорошая. И волнения, но тоже все к лучшему.
Карина отвлеклась, когда во двор вбежали ее внуки-погодки. Она тут же из доброй предсказательницы превратилась в строгую бабушку.
– Быстро идите есть! – скомандовала она мальчишкам.
– Мы не хотим!
– Я сказала, за стол! Я мясо приготовила!
– Я не хочу мясо! – сказал старший из мальчиков. – Можно я его завтра на обед съем?
– Что ты такое говоришь? Ты не можешь есть мясо на обед!
– Почему?
– Потому что завтра ты будешь есть обед!
– Хорошо, я съем мясо на ужин.
– Нет, я все-таки с вами умру. У меня бестолковые внуки, которые похожи на своего деда! Ася, хоть ты им скажи!
Воспользовавшись тем, что Карина отвернулась к гостям, мальчишки, схватив по куску хачапури, опять сбежали за ворота.
– Ладно, мы тоже пойдем. Спасибо, Карина, – сказала тетя Ася.
– Уже? Вы же только пришли! – ахнула Карина. – Вахо, они уже уходят!
– До свидания, Ася, – сказал, вставая Вахтанг. – Нина, живи счастливо, девочка, – шепнул он, обнимая Нину, – ты очень похожа на свою мать. Я смотрел на тебя в профиль и думал, что сидит Тома. Так бы и смотрел всю жизнь. Все, иди, я все сказал.
Нина в беспамятстве, одурев от нахлынувших эмоций, разговоров, людей и событий, кивнула.
Они вышли за ворота в сопровождении Арчи – помеси таксы и бульдога, который «улыбался» им, пока они не сели в такси.
– Нет, он все-таки бешеный, – проговорила тетя Ася.
Им пришлось опять вернуться на бульвар – дорогу, которая вела вдоль пляжа, куда выходили по вечерам местные жители на променад. Дорогу, на которой можно было встретить кого угодно.
Сейчас в прибрежных кафе играла музыка, дети катались на велосипедах, целые семьи сидели на лавочках в ожидании, когда включат танцующие фонтаны – главное развлечение последнего года. Под классическую музыку фонтаны брызгали струями и переливались огнями, показывая «живые картины». Было красиво. Так красиво, что Нине захотелось посмотреть.
– Стойте, стойте! – закричала она.
– Что случилось? – спросила крестная.
– Можно я выйду? Посмотрю, а потом сама домой доеду, – попросила Нина.
– Конечно, выходи. А я поеду. Позвони Рафику, он тебя заберет.
Нина вышла из такси и пошла вдоль искусственного пруда с фонтанами. Почти дойдя до самого центра набережной, она остановилась, увидев знакомую спину. Прямо перед ней сидела художница Ляля, которая рисовала портрет двух мужчин, державших друг друга за плечи и улыбавшихся. Ляля заканчивала портрет.
– С вас сорок лари, – сказала она, пока мужчины рассматривали произведение.
– Почему сорок? – удивился один. – Ты же сказала, что двадцать.
– Почему сорок? – удивился один. – Ты же сказала, что двадцать.
– Двадцать за одного, а вас двое, – устало объяснила Ляля. – Но если не нравится, можете не платить.
– Заплати ей, – бросил второй мужчина.
Было видно, что рисунок им не понравился, но за их спинами стояли дети и мамы – живая очередь, которая напирала. Мамы хотели хоть чем-то занять детей, чтобы спокойно посидеть в ближайшем кафе, попить кофе и поговорить.
Мужчины отошли, и перед Лялей села девочка.
– Ляля, здравствуйте, – подошла к ней Нина.
– Господи, Нино, тебя мне Бог послал. Пожалуйста, нарисуй за меня, я уже не могу. Понимаешь, не могу, и все! – У Ляли заметно тряслась рука.
– Хорошо, – согласилась Нина с ужасом.
– А почему она рисовать будет? – спросила мама девочки.
– Она еще лучше меня рисует, – ответила ей Ляля.
– Ладно, пусть рисует. Только скажи ей, пусть красиво рисует!
Мама ушла, и Нина начала рисовать портрет. Ляля сидела рядом и смотрела на море.
– Ну, как-то так, – сказала Нина, показывая портрет девочке и художнице, когда закончила.
Ляля улыбнулась и опять уставилась на море.
– Мне не нравится! – скуксилась девочка.
Тут же подбежала ее мама:
– Что не нравится? Скажи!
– У меня короны нет! Когда эта тетя вчера Наиру рисовала, она ее с короной сделала, как принцессу, а я без короны!
– Сейчас я тебя тоже принцессой нарисую. – Ляля взяла у Нины карандаш.
Через три минуты на них с листа бумаги смотрела девочка с белокурыми локонами, диадемой на голове, жемчугами на шее, с огромными голубыми глазами и в пышном платье.
– Ну а теперь нравится? – спросила у девочки Ляля.
– Да, хороший портрет. Очень похожа, – ответила довольно мама.
Нина смотрела то на Лялю, то на девочку и вообще отказывалась что-либо понимать. Она нарисовала кареглазую, черноволосую девочку, живую, не красивую, но очаровательную. Какое отношение имела пучеглазая принцесса-блондинка, которая усилиями Ляли смотрела на них с холста, к этой девчушке, было совершенно непонятно. Место девочки заняла следующая малышка, и Ляля сделала точную копию первого портрета – опять блондинка с диадемой в волосах. Девочка от восторга прижала портрет к груди.
– Ляля, что вы делаете? – спросила Нина, которая стояла за ее спиной и не понимала, что происходит.
– Работаю, – ответила Ляля. – Это просто работа. А ты что думала? Мои пейзажи здесь никому не нужны. Вон, посмотри, в папке лежат.
Пока Ляля рисовала очередную принцессу, Нина рассматривала рисунки. Ляля была, безусловно, талантлива, но ее морские пейзажи и вправду здесь были никому не нужны – мрачные, грязные, больные. Здесь было все то, чего не хочется видеть, чего не замечаешь, как не замечает «замыленный» взгляд – бревна и мусор, плывущие в морской воде, заплеванная, загаженная галька, мужчина, почесывающий причинное место, мальчишки, таскающие лежаки, бабка, согнувшаяся под тяжестью кульков с семечками и кукурузой. Все было страшным, грязным, мучительным и каким-то беспросветным. От рисунков веяло такой тоской, таким надрывом, что Нине захотелось захлопнуть папку, чтобы ничего этого не видеть, не знать, не понимать, не вспоминать. Здесь было то, от чего она убегала в Москву. То, что не хотела больше видеть.
– Правда никому не нужна, – сказала ей Ляля. – Тебе нарисовать, что ты рыцарь? – спросила она у мальчика.
– Нет, я хочу быть Человеком-Пауком, – ответил очередной «клиент».