Это красная аэрозольная краска для подновления роз.
— И он кошмарно танцует.
Меня даже уже и убивать не надо — это будет излишне.
— И у него жуткие зубы, не гнилые, нет, но кривые и мелкие.
Ударьте меня ножом в сердце, и будет уже слишком поздно.
— И руки у него грубые и маленькие, как у обезьяны.
Если меня убьют прямо сейчас, это будет как дуновение весны.
— А это значит, что член у него тоже маленький, как сосиска.
Если Фертилити будет говорить и дальше, завтра утром у моего психолога станет на одного подопечного меньше.
— И он толстый, — говорит Фертилити. — То есть не то чтобы прямо туша, но для меня жирноват.
На случай, если снаружи притаился снайпер, я открываю жалюзи и встаю у окна в полный рост, во всей своей грубой и тучной красе. Эй вы там, с винтовкой с оптическим прицелом, вот он я, здесь. Пожалуйста, пристрелите меня. Прямо в большое и жирное сердце. Прямо в мою маленькую сосиску.
— Он совсем не похож на тебя, — говорит Фертилити.
Я думаю, она будет сильно удивлена, если узнает, как сильно мы с ним похожи.
— Ты такой загадочный.
Я спрашиваю у нее: если бы она могла изменить что-нибудь в этом парне из мавзолея, что бы она изменила?
— Я бы просто его убила, — говорит она, — чтобы он ко мне не приставал.
Что ж, она не одна такая. Милости просим. Берите номерок и вставайте в очередь.
— Забудь о нем, — говорит она, и ее голос становится глуше. — Я звоню, потому что мне хочется довести тебя до оргазма. Скажи, что ты хочешь, чтобы я сделала. Заставь меня сделать что-нибудь по-настоящему грязное.
Вот он — шанс.
Следующий пункт моего грандиозного плана.
То, ради чего я согласен гореть в Аду, и я говорю ей: этот парень, который тебе не нравится, я хочу, чтобы вы с ним переспали, а потом ты мне расскажешь, как это было.
Она говорит:
— Ни за что.
Тогда я вешаю трубку.
Она говорит:
— Подожди. А что, если я позвоню и совру? Я могу просто все выдумать. И ты никогда не узнаешь.
Нет, говорю, я знаю. Хотя бы по голосу.
— Я не буду спать с этим придурком.
Тогда, может быть, она просто его поцелует?
И Фертилити говорит:
— Нет.
Или хотя бы куда-нибудь сходит с ним вместе? Даже просто по городу прогуляться. Может быть, если вывести его из мавзолея на свежий воздух, он будет смотреться уже не так страшно. Съезди с ним на пикник. Придумай какое-нибудь развлечение.
И Фертилити говорит:
— И тогда мы с тобой увидимся?
Всенепременно.
35
Меня будит солнце. Я лежу, скрючившись, на полу возле плиты и сжимаю в руке нож для разделки мяса. Самочувствие хуже некуда, так что даже мысль о том, что меня могут убить, кажется не такой уж и страшной. Даже, наоборот, привлекательной. Спина болит. Я разлепляю глаза, и ощущение такое, как будто веки разрезали бритвой. Кое-как одеваюсь и иду на работу.
В автобусе я сажусь сзади, чтобы никто не смог сесть у меня за спиной с ножом, отравленной иглой или удавкой из рояльной струны.
На подъездной дорожке у дома, где я работаю, стоит машина психолога. По траве на лужайке гуляют какие-то красные птицы, самые обыкновенные птицы. Небо — синее, как и положено небу. Все как обычно.
Захожу в дом и вижу, как психолог, стоя на четвереньках, самозабвенно скребет щеткой плитку на полу в кухне — смесью хлорного отбеливателя с нашатырным спиртом, причем такой сильной, что воздух буквально дрожит от ядовитых паров, а у меня начинают слезиться глаза.
— Ты, я надеюсь, не против, — говорит психолог, продолжая скрести.
— Это было записано на сегодня у тебя в ежедневнике. Я просто пораньше приехала.
Отбеливатель плюс нашатырь равно смертельный газообразный хлор.
Слезы текут у меня по щекам, и я спрашиваю у нее: она получила мои сообщения на автоответчике?
Психолог дышит, по большей части, через сигарету. Должно быть, эти пары для нее — ничто.
— Нет, я вообще не пошла на работу. Сказалась больной, — говорит она. — А вся эта мойка-чистка действительно успокаивает. Там есть кофе и домашние булки. Я только что испекла. Может быть, сядешь пока и расслабишься?
Я говорю: разве ей не интересно узнать, что у меня случилось? Она не хочет меня послушать? Сделать заметки в своем блокноте? Вчера вечером мне позвонил убийца. Я всю ночь глаз не сомкнул. Меня выбрали следующей жертвой. Меня хотят убить. Но она почему-то совсем не торопится бросить щетку и бежать к телефону звонить в полицию.
Она говорит:
— Не волнуйся, — и макает щетку в раствор. — Вчера вечером коэффициент самоубийств резко поднялся. Собственно, я поэтому и не пошла на работу. Я бы просто не выдержала.
Так, как она чистит пол, его уже никогда не отмыть дочиста. Если с виниловой плитки счистить прозрачное глянцевое покрытие окислителем типа отбеливателя, то все. Писец. Пол станет пористым, так что грязь будет липнуть намертво, ее ничем уже не отдерешь. Но я не буду ей ничего говорить. Боже упаси. Она уверена, что делает большое дело.
Я говорю: и как же моя безопасность зависит от резко поднявшегося коэффициента самоубийств?
— А ты разве не понимаешь? Вчера вечером мы потеряли еще одиннадцать человек. Позавчера — девять. Третьего дня — двенадцать. Похоже, пошла лавина.
И что?
— При таком количестве самоубийств убийце, если он вообще существует, уже не надо никого убивать.
Она запевает песню. Может, смертельный газообразный хлор все-таки начал действовать. Она скребет пол в ритме песни, как будто танцует на четвереньках. Она говорит:
— Наверное, так нельзя говорить, но прими мои поздравления.
Я — последний из Церкви Истинной Веры.
— Ты — почти последний из тех, кто остался.
Я спрашиваю, а сколько осталось.
— В этом городе только один, — говорит она. — А вообще, по стране, пятеро.
Я говорю ей: давай поиграем в добрые старые времена. Давай откроем наш старый «Диагностический и статистический справочник по психическим расстройствам» и подберем мне какой-нибудь новый способ, чтобы сойти с ума. Ну давай. В память о прошлом. Доставай справочник.
Психолог вздыхает и смотрит на мое отражение, с лицом мокрым от слез, в луже грязной воды на полу.
— Послушай, — говорит она, — мне тут надо работу закончить. Тем более что ДСС потерялся. Уже пару дней как.
Она говорит, продолжая тереть пол щеткой:
— И не то чтобы я очень по нему скучаю.
Ну хорошо, ладно. Это были действительно трудные десять лет. Она потеряла почти всех своих подопечных. Она сломалась. Перегорела. Нет, сгорела дотла. В кремационной печи. Она считает себя законченной неудачницей.
У нее явный синдром так называемой приобретенной беспомощности.
— Тем более, — говорит она, яростно натирая пол в тех местах, где винил еще не испорчен, — я не могу вечно держать тебя за руку. Если ты соберешься покончить с собой, я все равно не смогу тебя остановить, и это будет уже не моя вина. По моим записям, ты вполне счастлив и приспособлен к жизни. Мы провели тесты. Так что у меня есть эмпирические доказательства.
Ядовитые пары разъедают глаза. Я хлюпаю носом, глотая слезы.
Она говорит:
— Убьешь ты себя или нет, это ты сам уже разбирайся, но прекрати меня мучить.