Золотистый шёлковый шарф у тебя был, ты не могла его выбросить. Мадина, отдай мне шарф.
Она внезапно остановилась. «Он знает моё имя. И у меня действительно есть чёртов шарф, в чемодане со старыми вещами». Мадина из сентиментальных соображений не выкидывала одежду своей юности, хотя не могла влезть в прежние платья и брюки. А этот шарф она повязывала на бёдра, и мужчины потом нервными пальцами распутывали тугой узел. Она вгляделась в лицо психа. Нет, нет, с ним ничего не могло быть. Может, лет пятнадцать назад ей бы понравился этот тяжёлый подбородок и странный серый взгляд, но не настолько же у неё короткая память – нет, с этим точно ничего не было. И всё же он знал её имя.
– Мадина, – медленно сказал он, – я не отстану. Отдай мне твой шарф.
Внезапно она успокоилась:
– Ладно, пойдём.
Они вернулись к её дому, она вошла и немедленно заперла дверь. На секунду мелькнула мысль вызвать полицию, но отчего-то Мадина не тронула телефон, а прямиком отправилась в гардеробную, зажгла свет, выдвинула нужный чемодан и довольно легко отыскала в ворохе разноцветных одёжек то, что требовалось. Отчего-то сжалось сердце. Она окунула лицо в тонкий шёлк и подумала, что не была счастлива ни с одним из тех, кто развязывал шарф на её бёдрах.
«Глупости это всё. Отдам, пусть псих радуется».
Она подошла к выходу, но помедлила, опустилась на колени и просунула скомканный кусок ткани в кошачью дверцу:
– Возьми и убирайся…
– Спасибо, Мадина. Больше я тебя не потревожу, – и она услышала его удаляющиеся шаги.
Седрик пружинистой походкой спешил к себе. Сегодня весь этот крошечный захолустный пригород изменится навсегда, да что там, весь мир будет вынужден измениться. Сегодня он завершит свою Систему.
В коттедже Седрик облегчённо защёлкнул все замки и осмотрелся. Часть объектов, сгруппированных в устойчивые схемы, лежала на полу, часть размещалась на полочках или свешивалась с потолка на разной высоте – потому что взаиморасположение групп имело огромное значение. В сущности, оставался свободным один небольшой пятачок, где можно было усесться на корточки или встать на колени, что Седрик и сделал. Он взял в руки последние объекты – мадина-шарф и седрик-сумка.
– Пусть… пусть, – он хотел произнести какие-то важные слова, но знал, что от него требуется только одна формула, – пусть всё станет правильно.
Седрик медленно соединил объекты. Секунду ничего не происходило, потом возникла белая беззвучная вспышка, и всё стало правильно.
Сторонний наблюдатель мог бы также сообщить, что из эпицентра взрыва, находившегося чуть выше комнаты Седрика (от которой необъяснимым образом осталось целых три стены), некоторое время распространялось излучение неясной природы, изменяющее землю и предметы, наделяющее их неожиданными свойствами.
Он бы многое мог сообщить нам, этот наблюдатель, но не сумел, потому что никто не уцелел там, и теперь науке доподлинно неизвестно, как появилась Зона.
Повитуха ещё раз потёрла крошечный лобик, но кровь не желала сходить, красные пятнышки будто въелись в кожу, складываясь в… во что?! Она пригляделась и чёрно выругалась, впервые за эту бесконечную ночь утратив самообладание.
Не будет. Наследника у барона не будет.
– В мир пришёл Говорящий!
Голос разнёсся под сводами, и люди, суетившиеся над трупом, замерли. Через мгновение распахнулась дверь, вошел старый барон, таща за волосы белую от ужаса служанку. Запер засов, отбросил девчонку и сделал несколько шагов к повитухе:
– Ты уверена?
– Да. На лбу уже проступил Поцелуй.
– Может, родимое пятно? Ты когда-нибудь видела Поцелуй на младенце?
– Однажды, давно, когда ещё в ученицах ходила.
– И осталась жива?
– Отец того Говорящего не пытался бороться с Божьим выбором.
Серые глаза жестко глядели в другие, не менее серые и ледяные. Старик сделал несколько шагов и тяжело опустился на колени, не отводя взора:
– Не выдай.
– Бесполезно. Ты и не сможешь его долго прятать, три года, ну пять, но потом… Потом найдут и тебя, и меня. Четвертование – не последняя в Чёртовой Дюжине пыток, положенных за сокрытие Говорящего, а лишь девятая, башку-то они напоследок оставляют, сам знаешь. А я хочу прийти к Господину на своих ногах. И с головой.
– Что ж, придёшь.
Не поднимаясь с колен, барон выдернул из ножен узкий клинок и без замаха ткнул в бок девчонке, которая во время всего разговора тихонько отползала к двери. Вскочил и будто расшалившийся юноша затанцевал по залу, останавливая разбегающихся слуг. Несколько минут – и на ногах остались лишь он да повитуха.
– Положи его.
Она опустила притихшего младенца в колыбель и укрыла. Сказала:
– Прими душу мою, Господин, и будь милосе… – и умерла.
В рождении отмеченного младенца было больше беды, чем благословения, но убийство Говорящего (а также отрезание языка, к примеру) считалось даже более страшным грехом, чем сокрытие, и наказывалось не только Чёртовой Дюжиной пыток, но и бедствиями, которые Господин обрушивал на мир, посмевший отвернуться от его Поцелуя.
О его жестокости ходили легенды, его чернокнижными опытами матери пугали детей, власть барона соперничала с королевской. Одно только не давалось – сын. И не то чтобы на старости лет его охватило особое чадолюбие, просто известно каждому – смерть колдуна, не оставившего наследника, страшна. Сила, не переданная родной крови, раздирала тело на куски, а душе обеспечивала столь ужасное посмертие, что любые земные муки не шли ни в какое сравнение. Только сын, стоящий у ложа отца в последние секунды, освобождал от этого проклятия. Наследник не получал дара, сила затихала в нём, обеспечивая долгую жизнь и лёгкую кончину при условии, что и он, в свою очередь, оставлял сына. Сила дремала, перетекая из поколения в поколение, пока однажды не просыпалась в новом колдуне.
Барон был готов на всё, лишь бы избежать мук, но от его чёрного семени мальчишки упорно не получались, женщины скидывали плоды и сами гибли от рук разгневанного безумца.
С годами страх нарастал, а мощь чресл убывала, и этот ребёнок был последней возможностью спасти душу. И если для этого придётся уничтожить мир, что ж, значит, миру не повезло.
Вот, а теперь он подыхал. Знаками приказал ей не выходить из дома и ни в коем случае не выпускать мальчишку – он должен оказаться рядом в самую секунду смерти. И она сидела и терпеливо ждала, без мысли и чувства. Но когда старый чёрт заскрёб пальцами, обирая с себя бесчисленные грехи, она встала и, не выпуская ребёнка, кинулась к двери. Она не бегала уже три года – от снадобья в ней будто закончилась вся энергия, осталось лишь тупое медленное упорство. Но и его хватило, чтобы удрать подальше в лес и пересидеть там до следующего утра, баюкая голодного мальчишку. Потом пришлось долго, очень долго отмывать дом от того, что было стариком. Но она не жалела.
Потом не ушла, смирившись с такой долей: до конца дней прожить в лесу. Она бы и не выбралась из чащи со скудным своим умишком, да и мальчишку жалко. Хороший он получился, даром что Господином Поцелованный.
Жадно припала к воде, умылась, и только потом прилегла отдохнуть. Разнеживаться нельзя, если ночь её тут застанет, никто не поможет – леса эти были нехорошие, люди, которые, проплутав день, не выбирались, не возвращались никогда. Но сил подкопить не мешало, и Каська блаженно прикрыла глаза.