Но сил подкопить не мешало, и Каська блаженно прикрыла глаза.
Вроде и не задремала, но даже вскрикнула от неожиданности, когда кто-то коснулся её лица, подкравшись бесшумно. На неё смотрело смешное чумазое лицо: мальчишка лет пяти, почему-то с перевязанной головой, таращился, изумлённый не меньше, чем она.
– Ты чей, малой? Как сюда попал?
Её слова произвели удивительное действие: мальчишкины зенки, и без того большие, сделались просто огромными. Он задрожал, прижал руку ко рту и замычал.
– Да ты немтырь? – Каська оглядела его внимательней. Оборванный сверх меры, но не заросший грязью, малой не был похож ни на лесного духа, ни на потеряшку. Уж скорее дикарь, который неизвестно как прижился в этом нехорошем месте. И речь человечью будто впервые слышит. Неужто волки его выкормили? Каська слыхала про такое, но не верила. Да и одёжка местами залатана, значит, бабья рука о нём заботилась. А что слов не понимает, так это бывает – может, мамка немая. К примеру, за колдовство прижгли язык калёным железом, да и отпустили, потому что брюхатая, – Каська в этом знала толк, отец вечерами много рассказывал о городских нравах.
До их глуши доходили слухи один другого страшнее. Иногда казалось, будто там, в большом мире, кто-то разрушил огромный муравейник – растоптал, поджёг и затопил, и увечные люди-мураши хлынули во все стороны. Волны докатывались и до леса, принося переломанных, обожженных, полузадушенных, со следами смертных пыток на телах и в сердцах. Отец никогда не впускал их в дом, но неизменно выносил хлеба и воды каждому, кто постучится. Взамен выслушивал истории, мрачнел ещё больше, закрывал дверь и долго потом молчал, не отвечал на Каськины назойливые вопросы. Но позже отходил и объяснял, кто да что, почти не смягчая кровавые подробности: «Тебе, девка, жить, так ты знай, как оно бывает». Выходило, что мир потихоньку сходил с ума, справедливости никакой не было, а люди друг другу стали не то что зверьми дикими – демонами. Зверь-то насытиться может, а демон не остановится, пока всё живое вокруг не изничтожит, и чем больше страданий, тем ему слаще.
Поэтому девочка не особо дивилась чудным бродягам, говорил же отец: времена теперь такие, многие в леса уходят – и больные, и дурные, и всякие, – да немногие спасаются. Этим повезло, значит, забежали в самую глушь и выжили. Может, и ей повезёт?
Каська приободрилась, да и мальчишка перестал трястись и только смотрел на её губы, произносящие слова, как на чудо какое. А она между тем болтала:
– Не боись, дурашка, не обижу. Я Каська, лесникова дочка… да что я с тобой, ты и слов простых не знаешь. Вот земля, – она хлопнула по тёплому приречному песку. – А там небо, – она ткнула вверх. – Вода, – зачерпнула горсть, – хочешь водички? – И плеснула ему прямо в потрясённую мордочку: – На!
Мальчишка неожиданно и звонко расхохотался, будто колоколец. Он всё смеялся и смеялся, показывая на бездонную синь над головой, и вроде даже попытался повторить:
– Да! Бо! – ну вроде как «вода, небо».
И Каська развеселилась вместе с ним: запрыгала, заскакала, да так, что голова закружилась. Она запуталась в буйной траве, повалилась на спину, всё ещё заливаясь:
– Упала, упала я. Бух!
Малой надул губы, так что слюни запузырились, силился повторить:
– Бу! Па-ла.
– Ай ты умник, – восхитилась Каська, – а ну-ка ещё! Во-да, не-бо.
Над речкой сновали голубые стрекозы, солнце улыбалось и гладило две русые головы. И всего-то ничего времени прошло, а мальчишка уже вовсю бормотал:
– Бух! У-па-ла, у-па-ла не-ба!
h2> Марта Кетро. Бродячая женщина
О целях
Как Тель-Авив – это вечерний Кинг Джодж, покрытый кувшинками прудик на площади Бялик и самый край деревянного настила, идущего вдоль северной стоянки яхт. Раз за разом я прилетала одним и тем же рейсом, проходила забавный в своей серьёзности пограничный контроль, ловила такси и ехала в город; преодолевала языковой барьер с очередным квартирным хозяином, мельком осматривала новый дом, бросала вещи, надевала на голое тело простенькое платьишко моего любимого Лорена Видаля и убегала. Меняла деньги и пополняла телефонную карту в определенной лавочке на Алленби, а потом, покрутившись на рыночной площади, шла, наконец, поглядеть на кувшинки и старую мэрию. А потом сразу к морю, обогнуть яхты, пройти по узкому качающемуся языку до самого конца. Там стоит чёрный полицейский катер, на него лезть не надо, а нужно лечь на доски и смотреть на море и на огни. Вот это и будет Тель-Авив, и он уже состоялся, что бы там ни происходило в течение следующего месяца, хоть ракетные обстрелы или другие какие страсти.
Итак, возвращаясь к целеполаганию: однажды я вдруг понимаю, что счастье – это сидеть у моря с ноутбуком и работать. На волнорезе у пляжа Буграшов есть одно место, куда добивает открытый вайфай 908, следовательно, там и должно происходить счастье. Разумеется, в ноябре или марте, потому что эти месяцы в Москве невыносимы.
Итак, я вижу цель, знаю место и время, и что может быть проще? Заработать кучу денег, снять квартиру и порешать организационные вопросы, чтобы освободить месяц жизни. Потом прилететь, проделать вышеописанный ритуал и приземлиться уже окончательно. Отоспаться.
И наступает день, когда я надеваю очередное правильное платье, беру воду, флисовое одеялко и отправляюсь делать счастье. Сажусь на единственно возможное место, открываю ноут и понимаю, что работать тут совершенно невозможно, – солнце зверское, экран чёрен даже на максимальной яркости.
Закрываю ноутбук. Я добилась своей цели, – но есть нюансы.
Я теперь знаю, чем отличается наша весна от всех прочих, и это стоит записать.
В Тель-Авиве она ощущается как изменение погоды от нормальной к хорошей. Очень красиво, душисто и страстно, но пафоса в этом не больше, чем в ежеквартальной премии. Иное дело в России. У нас, понимаете ли, никто не уверен, что весна действительно наступит. Вроде бы накоплены некоторые эмпирические материалы, позволяющие нам надеяться, но веры – веры нет. Никому не гарантировано дожитие до тёплой земли, клейкой зелени и цветущих вишен. В Европе, там всё очень нежно, но они точно знают. Мы – нет. Мы скорей знаем обратное, всю зиму вынашивая в груди кусочек ледяной безнадёжности. С нею прекрасно можно жить, праздновать мартовские вьюги, играть в апрельские снежки и вообще быть позитивным, – но она есть. И потом каждый раз, всегда внезапно, ты выходишь со своим маленьким холодным бременем на улицу, смирный и в целом довольный, и ловишь ветер, запахи и цвета, и лёд в тебе взрывается, режет острыми краями, высвобождает тоску, которая, оказывается, была внутри, а ты и не догадывался, что её столько. И тут-то весна.
Письма из центра мира
Если вы обеспокоились, спешу сообщить, что jer-синдром в моем исполнении несколько отличился от традиционного: в какой-то момент я с невыносимой остротой, как мы это любим говорить, ощутила, что со мной-то всё в порядке и с этим городом тоже, но вот московская публика непоправимо рехнулась. Верьте мне, по почте приходили странные письма, очень странные. Перед отъездом я отметила начало весеннего обострения у моих корреспондентов, но то были и без того записные психи, а тут вдруг оживились априорно нормальные и юридически вменяемые, которые как бы даже и по делу, но отчего-то в неуловимо безумной тональности.
– Прошу прощения, я слишком далека от этой темы, чтобы не быть фальшивой.