– я отпил чаю, вытер салфеткой губы. – А вам?
– Практически ничего. По-моему, война ему не очень интересна. Не его сфера.
– Это верно, тетушка. Вы правы. Ему и «Буна» не очень интересна. Не его сфера. «Буна» – это синтетические материалы.
Струи талой воды посверкивали за запотевшими окнами, точно бисерные занавески. Где-то шумно шмякнулся оземь пласт снега.
– А чем важна «Буна»?
– Она даст нам автаркию.
– Что же в этом хорошего?
– Не анархию, тетушка. Автаркию. Мы перейдем на самообеспечение. Когда из ворот «Верке» вывезут первые пять тысяч тонн свернутой в рулоны резины, когда мы начнем превращать уголь в нефть со скоростью семьсот тысяч тонн в месяц, война примет совсем другой оборот, могу вас в этом уверить.
– Спасибо, что сказал, милый. У меня даже на душе полегчало. Спасибо, племянник.
– Скажите… а евреи дядю Мартина интересуют?
– Ну как же они его могут не интересовать? И разумеется, он полностью за.
– За что?
– За окончательное решение, конечно. Постой-ка, – сказала она. – А ведь он упоминал о войне. Упоминал. – Герда наморщила лоб: – Кажется, они поняли, почему мы так недооценили Красную армию. Докопались до сути. Россия вела недавно собственную войну, так?
– Вы, как и всегда, правы, любовь моя. Зимнюю войну с Финляндией. С тридцать девятого по сороковой.
– И проиграла ее, верно? Ну так вот, папочка сказал, что это они нарочно. Чтобы завлечь нас. Да, и еще!
– Что, тетушка?
– Считается, что Сталин перебил половину своих офицеров. Нет?
– Вы снова правы. Чистки. С тридцать седьмого по тридцать восьмой. Больше половины. Вероятно, семь десятых.
– А он и не перебил. Это была просто еврейская ложь, еще одна. И мы, простодушная нация, ей поверили. Они не мертвы. Они живы.
За выходящей в сад стеклянной дверью показался вдруг кусок прорванной водосточной трубы, пьяно и хамовато изрыгавший влагу, показался и откачнулся назад. На глазах Герды набухали слезы. Мыши разбегались, попискивая, перескакивая друг через дружку, все быстрее, быстрее.
– Они не мертвы, племянник. Жидо-большевики. Этих мерзавцев не берут ни зараза, ни грязь. Почему, милый? Скажи. Я не спрашиваю, почему евреи нас ненавидят. Я спрашиваю, почему они ненавидят нас так сильно. Почему?
– И сам никак в толк не возьму, тетушка.
– Они не мертвые, – испуганно сказала она. – Они все живые.
Сама тональность смеха дяди Мартина сказала мне, что Крюгера нет больше среди живых. И я, естественно, вспомнил мой разговор с Конрадом Петерсом.
«Либо его отправили на особую обработку. Весьма особую». – «Убили?» – «О, это самое малое».
Мне необходимо было установить размер «самого малого».
В оккупированных странах такой человек стал бы возвышенным примером для подражания, но в Третьей Германии совсем не то. Мать и отец Крюгера, если они еще живы, даже и разговаривать о нем не станут, разве что между собой, да и то шепотом. Жена Крюгера, если у него была жена, снимет с каминной полки его фотографию. Детям Крюгера, если у него были дети, велят отвратить лица свои от памяти об отце.
И получается, что смерть Дитера Крюгера никому ничего не дала. Никому, кроме меня.
Я лежал, пытаясь отлепить язык от нёба, и тут на меня навалились вопросы…
Если то, что мы делаем, хорошо, почему оно так дурно пахнет – точно вскрытый нарыв? Почему на перроне, ночами, мы испытываем неодолимое желание напиться, да еще и по-свински? Почему мы заставили луг пениться и плеваться? Мухи величиной с ежевичину, черви, болезни, увы, мерзость, грязь – почему? Почему крысы, способные за раз уволочь 5 паек хлеба? Почему здешняя жизнь нравится, похоже, сумасшедшим, и только сумасшедшим? Почему зачатие и беременность обещают здесь и матери, и ребенку не новую жизнь, но верную смерть? Ах, почему вокруг одни нечистоты, болота и слизь? Почему мы сделали снег бурым? Таким, точно его ангелы обосрали? Почему?
В День скорби Рейха – в ноябре, в прошлом году, до Жукова, до Алисы, до новой Ханны.
…На стене конторы висит плакат: «Верность – моя честь, честь – моя верность. Борись. Повинуйся. ПРОСТО ВЕРЬ!» И я нахожу весьма знаменательным, что наше обозначение идеального повиновения – Kadavergehorsam – содержит в себе труп (это вдвойне любопытно, поскольку уничтожение кадавров – самая трудная работа на свете). Покорство трупа. Послушание трупа. Здесь, в Кат-Зет, в крематориях, в ямах: они мертвы. Но ведь и мы мертвы, мы – те, кто повинуется…
Вопросы, которые я задавал себе в День скорби Рейха. Они не должны снова прийти мне в голову, никогда.
Я должен наглухо закрыть определенную часть моего мозга.
Должен смириться с тем, что мы пустили в ход именно такое оружие – чудо-оружие тьмы.
И должен принять всей душой действенность смерти.
В любом случае, и мы всегда на это указываем, христианская система правильного и неправильного, хорошего и дурного нами категорически отвергается. Подобные ценности – остатки средневекового варварства – более не применимы. Есть лишь положительные результаты и результаты отрицательные.
– Теперь слушайте внимательно. То, что я скажу, чрезвычайно важно. Надеюсь, вы понимаете это. Связь с заключенной – дело само по себе достаточно серьезное. А уж осквернение расы… Оскорбление крови! Капрал еще может отделаться выговором и штрафом. Но я Комендант. Вы понимаете, не так ли, что это станет концом моей карьеры?
– Ах, Пауль…
Койка, скамейка для ног, умывальник, химический туалет.
– Упаси вас Бог сказать кому-то хоть слово. Кроме всего прочего, получится так: ваше слово против моего. А вы недочеловек. Я имею в виду, с юридической точки зрения.
– И зачем только вы делали это без 1 из ваших парижских штучек!
– Да закончились они у меня, – ответил я, размышляя. – Так вот, будьте осторожны, девочка моя. Ведите себя правильно. Не забывайте, что я сказал. Просто ваше слово против моего.
– Но кто же еще это мог быть?
Да, тут она заткнула мне рот. Алиса провела здесь 3 месяца, а весь штат тюрьмы составляли 2 грудастые надзирательницы да 1 немыслимо старый унтер-офицер.
– Конец вашей карьеры, – проскулила она. – А как насчет конца моей жизни? Вы сделали мне ребенка, и они наверняка…
– Вовсе необязательно. – Я взял Алису за подбородок, слегка приподнял ее голову. – Ладно. Слезами делу не поможешь. Вя-вя-вя. Вы ее только послушайте. Вя-вя-вя-вя-вя. Бросьте, девочка. Я Комендант. Что-нибудь да придумаю.
– Ох, Пауль…
– Перестаньте, – сказал я. – Перестаньте. Вы же беременны… Отцепитесь.
Несколько позже я использовал мой обновленный образ мыслей для повторного рассмотрения наших военных задач:
Даже если безусловное верховенство от нас ускользает, мы несомненно можем выработать компромисс (болтовню насчет «безоговорочной капитуляции» следует игнорировать). Вероятно, нам придется вернуть Францию, Голландию, Бельгию, Люксембург, Норвегию, Данию, Латвию, Эстонию, Украину, Белоруссию, Югославию и Грецию, однако при наличии удачи они не будут возражать, если мы удержим за собой, ну, скажем, Литву, Судеты и часть Чехии плюс половину Польши (об Австрии, я полагаю, даже разговора не зайдет).
Итак. Задача номер 1: миссия завершена!
– Понимаете, Пауль, была проведена большая селекция. И всех отобранных согнали в Бункер 33. 2500 человек.
– 2500 в 1 бункер? Сколько времени они там проторчали?
– 5 ночей.
– Боже милостивый. Чем объясняется задержка?
– Да ничем. Руки не дошли.