Огава и Ханзабуро вернулись домой, пока буря еще не разгулялась. У флагштока ван Клиф орет на д’Орсейи, у которого, как видно Якобу, никак не получается добраться до флага.
— За кокосом ты бы залез без всяких, так что влезешь и за нашим флагом!
Мимо проносят паланкин главного переводчика; окошко наглухо закрыто.
Ван Клиф замечает Якоба:
— Чертов флаг замотался и никак не опускается, но я не допущу, чтобы его изорвало в клочья только потому, что этот ленивец боится залезть и распутать его.
Раб добрался до верха, удерживается ногами за столб, развязывает Триколор объединенных провинций, соскальзывает вниз с добычей — волосы развеваются по ветру — и передает флаг ван Клифу.
— Теперь беги и найди господина Туоми, чтоб он показал тебе, где спасать твою чертову шкуру!
Д’Орсейи убегает между домами директора и капитана.
— Переклички не будет, — Ван Клиф складывает флаг, убирает под камзол и становится под навес крыши. — Хватайте, что там сварил Грот, и идите домой. Моя последняя жена предсказывает, что ветер усилится вдвое прежде, чем над нами пройдет око тайфуна.
— Я собирался… — Якоб указывает на Сторожевую башню, — …пойти туда и посмотреть на все.
— Посмотрите, но быстро! Иначе ветер унесет вас на Камчатку!
Ван Клиф вразвалочку идет по аллее к своему дому.
Якоб взбирается по лестнице, перешагивая через две ступени. Ветер атакует его, едва он поднимается выше крыш. Якоб крепко держится за поручни, потом ложится на дощатый пол. С колокольни Домбурга он наблюдал за многими штормами, налетавшими со стороны Скандинавии, но у восточного тайфуна больше и напора, и злости. Дневной свет становится синюшным; деревья на потемневших горах мотает из стороны в сторону, по черной поверхности бухты бегут быстрые нервные волны; брызги долетают до крыш Дэдзимы, бревна домов скрипят и стонут. На «Шенандоа» сбрасывают третий якорь; первый помощник машет руками на кормовой части верхней палубы, его рот безмолвно открывается и закрывается. В восточной части бухты китайские купцы и моряки также заняты сохранением своей собственности. Паланкин переводчика пересекает опустевшую площадь Эдо. Гнутся высаженные в ряд платаны, ветер рвет с них листья, птицы не летают; рыбацкие лодки отведены от берега и связаны вместе. Нагасаки готовится к приходу плохой — плохой ночи.
«Какая из тех сотен собравшихся вместе крыш, — гадает Якоб, — твоя?
На Перекрестке полицейский Косуги крепко привязывает колокольный язык.
«Сегодня Огава словарь ей не понесет», — понимает Якоб.
Туоми и Баерт забивают гвоздями дверь и ставни Садового дома.
«Мой подарок и письмо слишком бестактные и скоропалительные, — признает Якоб, — но утонченные ухаживания здесь невозможны».
Что‑то трещит и разлетается на куски в Садовом…
«По крайней мере, сейчас я могу перестать клясть себя за трусость».
Маринус и Илатту, борясь с ветром, везут в тележке деревца в глиняных горшках…
…и двадцать минут спустя две дюжины яблочных саженцев в безопасности, надежно укрыты в коридоре больницы.
— Я… мы… — тяжело дыша, доктор показывает на молодые деревца, — у вас в долгу.
Илатту поднимается в темноту и исчезает в люке чердака.
— Я же их поливал, — Якоб переводит дыхание. — И теперь считаю себя обязанным их защищать.
— Я совершенно не представлял себе, сколь опасна морская соль, пока Илатту не предупредил меня. Эти деревья я привез из Хаконе: не имея латинских названий, они могли бы просто исчезнуть. Нет большего дурака, как старый дурак.
— Ни одна душа не узнает, — обещает Якоб, — даже Клас.
Маринус хмурится, задумывается и спрашивает: «Клас?»
— Садовник, — напоминает Якоб, отряхивая одежду, — в доме ваших тетушек.
— A — а, Клас! Дорогой Клас обратился в компост много лет тому назад.
Тайфун воет, как тысяча волков, на чердаке уже горит лампа.
— Ну, — говорит Якоб, — а я лучше побегу в Высокий дом, пока еще есть возможность добраться туда.
— Богу решать, будет ли он высоким наутро.
Якоб толкает входную дверь: ветер захлопывает ее с такой силой, что клерк отлетает назад. Якоб и доктор выглядывают наружу и видят, как бочка катится по Длинной улице и разбивается в щепки у Садового дома.
— Оставайтесь в нашем убежище наверху, — предлагает Маринус, — пока тайфун не выдохнется.
— Я бы не хотел вам мешать, — отвечает Якоб. — Вы же очень цените вашу приватность.
— Какая польза будет моим семинаристам от вашего трупа, если вы разделите судьбу той бочки? Идите первым, чтобы я не упал и не раздавил нас обоих…
Шипящая лампа высвечивает сокровища книжных полок Маринуса. Якоб наклоняет голову и прищуривается, разглядывая названия: «Новый органон» Фрэнсиса Бэкона, «Метаморфозы растений» фон Гете, «Тысяча и одна ночь» в переводе Антуана Галлана. «Печатное слово — это пища, — говорит Маринус, — и вы, похоже, голодны, Домбуржец». «Система природы» Жан- Батиста де Мирабо (псевдоним — как каждый племянник голландского пастора, Якоб знает об атеисте, бароне д’Ольбахе) и «Кандид, или Оптимизм» Вольтера. «Довольно ереси, — замечает Маринус, — чтобы раздавить ребра инквизитору». Якоб не отвечает, увидев рядом «Математические начала натуральной философии» Ньютона, «Сатиры» Ювенала, «Ад» Данте на его родном итальянском языке и отрезвляющую «Книгу мироздания» их соотечественника Кристиана Гюйгенса. И стоят эти книги лишь на одной из двадцати — тридцати полок, выстроившихся по стенам чердака. На рабочем столе Маринуса лежит «Остеография и анатомия костей» Уильяма Чеселдена.
— Посмотрите, что у вас внутри, — предлагает доктор.
Якоб начинает пролистывать книгу, и дьявол сеет зерно сомнения.
«А если сей костяной движитель… — зерно пускает корни, — …и есть сам человек…»
Ветер бьется о стены, словно стучат друг о друга стволы падающих деревьев.
«…и святая любовь лишь означает появление младенца, крохотного костяного движителя»?
Якоб думает о вопросе аббата Эномото при их встрече.
— Доктор, вы верите в существование души?
Маринус готовится, как предполагает клерк, к требующему больших знаний и сокровенному ответу: «Да».
— Тогда где… — Якоб указывает на рисунок насмешливо набожного скелета, — …где она?
— Душа — это глагол, действие, — доктор натыкает горящую свечу на пику подсвечника. — Не существительное.
Илатту приносит две кружки горького пива и миску сладкого сушеного инжира.
Каждый раз, когда Якоб уверен в том, что ветер не может прибавить усердия в маниакальной настойчивости, не сорвав крышу, ветер прибавляет, но крыша остается на месте, пока остается. Стропила и балки скрипят и трясутся, как у мельницы на полных оборотах. «Ужасная ночь, — думает Якоб, — но даже ужас может стать монотонным».