Жить там было трудно.
Сона спрашивает уста: «Сынок, что в этом звуке?» Выдалбливая кусок древесины, он вдруг замирает: «Любовь… Людям кажется, что ненавидеть, сторониться и запираться легче, чем любить. Когда любишь, становишься морем. Твои берега открыты миру, ты не ждешь ничего взамен. Кто-то назовет это слабостью, а в этом сила. Руми писал: “В жизни длиною в полвздоха не планируй ничего, кроме любви”».
* * *
«Еда остывает, уста. Съешь бугламу, пока горячая. Потом будет невкусно». Он кивает, не отрывая глаз от древесины. Нияз делает кеманчу. В воскресенье привезли подходящий кусок орехового дерева – для кеманчи подходит та часть ствола, что росла на солнечной стороне. Она суше, не расслаивается.
Зохра».
* * *
– Звук кеманчи наполнен плачем. Почему, уста?
– От любви.
– Зачем плакать, когда любишь? Надо улыбаться!
– От красоты чувств, малыш. Открываешь в себе любовь, смотришь, как из тебя красота выливается в мир, и так хорошо, что от счастья на глазах слезы. Любовь – исцеляющий родник. В нем вода легкая, чистейшая. Пьешь, набираешь в ладони, видишь в ней лучи солнца и плачешь от того, что, познав истинную красоту, больше не можешь жить, как раньше. Жизнь «после» любви – это рассвет после ночи.
– Я не очень понимаю, о чем ты говоришь, уста, но, кажется, ты нашел родник. Скажи, где?
– На дне. Где все темнее ночи, больнее самой острой боли, где под ногами холодная черная земля.
– И там волшебный родник?
– Да. Я должен был опуститься на самое дно, чтобы найти сокровище. Иногда нужно упасть, чтобы увидеть то, что под ногами и над головой. Люди обычно с тоской оборачиваются либо с нетерпением заглядывают вперед.
– Нияз, тебе не скучно тут одному?
– Я не один, малыш. У меня есть небо, дом, свет из окон и любимые люди.
– А если кто-то из них ушел навсегда?
– Те, кого мы любим, вечно живут в нас. А значит, мы вместе, чтобы ни случилось, куда бы нас ни унесло.
* * *
Cижу на краю колодца, накрытого тяжелой деревянной крышкой. По круглой стене снуют муравьи, обходя холодные островки мха. Во дворике Нияза ничего не растет, кроме сутулых виноградных лиан с шершавыми листьями. Их цвет с трудом различим под слоем пыли.
На коленях Нияза плоский деревянный ящик в форме трапеции, над его поверхностью натянуты струны. Двадцать четыре, посчитал. Знаю, что это музыкальный инструмент, видел по телевизору, но забыл название.
* * *
С утра готовим левенги сразу из четырех куриц – нам, родителям в город, одинокой соседке Ханумане и Ниязу. Сона замачивает кусочки лавашаны в кипятке и ждет, пока она размякнет в пюре. Очищает красный репчатый лук, натирает на терке, выжимает в марле.
* * *
…Дворик Нияза встретил меня странной пустотой. Дверь комнаты открыта, со скрипом покачивается на ветру. Внутри никого. Все так же, как было, только нет инструментов, книг и фотографий. На столе банка, в ней деньги и сложенный листочек бумаги. Вынимаю, разворачиваю.
Не забывай слов Руми: “Есть голос, который не использует слов. Слушай”».
* * *
Недалеко от нашей дачи, на краю проселочной дороги росло чахлое инжирное деревце. Люди называли его Уродцем. Кривой бесцветный ствол в коричневых проплешинах, тонкие полусухие ветки и несуразно большие редкие листья. Если бы не их сочно-зеленый цвет, можно было бы подумать, что Уродец погиб.
Но он, как и все деревья, зимой засыпал, а весной пробуждался – значит, живет.
В своих страхах, сложностях, ожиданиях мы родом из детства. Именно там берет начало то, что мы пытаемся принять, простить и отпустить в себе сегодняшних. Гошгар смазал перелом Уродца пчелиным воском, туго перевязал куском телячьей кожи, пропитанной маслом черного тмина.
С того дня Уродца три раза хотели вырубить другие соседи, но уста вставал на защиту. «Всем в жизни нужна вторая попытка. И деревьям тоже. Не трогайте, оно вам мешает?!»
После очередной стычки с женой он возвращался к Уродцу в полупустом автобусе, держа в руках соломенную сумку, в которой лежали книга с газелями Физули, немного одежды и детские фотографии.
Сын прокурора разбился в той самой «Волге», врезавшись в платан на краю проспекта. Был пьян. Могучее дерево раскололось и, протаранив лобовое стекло, убило водителя.
Пярзад-нене покрылась широким белым платком, видны только лицо и ладони. Она произносит: «Аллаху акбар», соединяет руки на груди и, опустив голову, полушепотом читает суру. В первый раз вижу ее во время намаза: дверь комнаты приоткрыта, и в лучах нового дня силуэт Пярзад светится.
* * *
– Я тоже должен молиться, нене?
– Каждый волен сам выбирать, Игид. Главное, люби – это самая важная молитва.
– Ею мы платим за счастье?
– Совсем нет. Молитва – это беседа. Разговариваешь со своей душой, благодаришь. За то, что слышишь и видишь, можешь бегать, играть, обнимать, грустить и кушать фисташковое мороженое.
– А если я не буду благодарить, Он обидится?
– Он будет любить тебя так же сильно.
– Нене, я с Ним встречусь, когда умру?
– Ты с Ним встречаешься каждое мгновение. Посмотри на листик инжирного дерева. Видишь, как красиво трепещет на ветру? Это и есть Он. Это ваша встреча.
* * *
Пярзад перекладывает проросшую пшеницу в деревянную миску с высокими бортами. «Игид, беги за Мярдом». Спускаюсь в погреб и, пыхтя, выношу тяжелый речной камень. Он холодный, пахнет кучерявым течением Куры и служит второму поколению нашей семьи.
«Творец наполняет нас силами даже тогда, когда кажется, что их больше нет. Да и женщина – уникальное создание. В ней может биться два сердца».
Обычно в приготовлении халвы нам помогала Сурая, младшая сестра Пярзад-нене. Тростинка с вечно мокрыми глазами. На третьем году замужества война забрала ее мужа. Десять лет она оплакивала горе, искала повод, чтобы заговорить о покойном. Пярзад-нене жалела ее, называя пленницей прошлого.
* * *
Я называл Сураю привидением, обходил стороной. Не мог поверить в то, что она живая, после того как увидел ее тело, свисающее с потолка погреба. Тетя, изнуренная тоской по мужу, решила уйти вслед за ним.
«Всевышний не принял тебя, сестра, в нужный час отправил нашего мальчика в погреб». На Востоке обращаться к психиатру считалось постыдным, поэтому Сураю забрали домой. Пярзад-нене положила ее в своей комнате и сорок дней читала ей суры Корана. Мама возмущалась, настаивала на врачебной помощи.
Все домашние собрались за столом, как раньше: о чем-то громко говорили, нахваливали кулинарные умения Сураи, смеялись, обсуждали планы на день. Никто не вспоминал о прошлом, не смотрел с тревогой на вновь улыбающуюся тетушку. Лишь по еле заметному шевелению губ Пярзад-нене я прочел: «Аллаха шюкюр! Аллаха шюкюр!»
* * *
Дом поглотила ночная тишина, все спят. Надев шерстяные носки, тихонько выбираюсь из комнаты, обуваюсь и выхожу на улицу.