И вообще — поболтайте; а мы почешем; у нас насыпь съехала, — девушка кивнула непонятно на какой из пунктов — про обед или про Стефана; даже карандаш из зубов не вытащила, подумал Стефан, — не любит говорить или не любит отвлекаться.
— Насыпь — это интересно, — сказал Стефан; парни ему нравились в деле больше девушек; да и план города ему представлялся вещью, которая не убежит, как редкая книга.
— Нам нужно рассказать о плане города срочно, в «Таймс» и в «Монд»; они ждут уже месяц; и для ТВ всех мыслимых; к тому же это не так скучно, как думаешь, —план нового города; а скучно — это насыпь; мы с ней дня три провозимся, еще напишешь репортаж, — и Стефан просидел с Лютецией до вечера; он думал — влюбится; но она пахла сандалом, иланг-илангом и черной смородиной; «“Emotion” от Laura Biagiotti? — спросил Стефан, — у меня мама его покупала весной; в депрессию; говорила, повышает уровень счастья, как сахар»; так они стали приятелями; в углу на столике стоял еще один «тефаль», пили чай — «Ахмад» с бергамотом; Лютеция любила запахи; с собой в Гель-Грин она привезла только ватман, карандаши, немного одежды, любимую кружку и аромалампу; и только когда за окнами стемнело, они заахали, свернули чертежи и рисунки, и Стефан проводил её до дома — легкого, деревянного, уже обсаженного кустами рододендрона; и пошел искать свой вагончик. Свет в окнах горел, и Свет готовил что-то на плите; настроили радио — музыкальная станция в стиле ретро; оркестр Гленна Миллера; Цвет играл на полу в пиратов; кубики изображали вражеские корабли, а фрегат «Секрет» палил изо всех своих пушек; красное дерево, паруса из китайского шелка — ручная работа; одна из последних слабостей дяди; пахло теплом и уютом; «о, папа пришел!» — и Цвет направил на него пушки левого борта; Свет налил чаю; «как вам день?»; Цвет пустился в описания драки с каким-то Ежи; а Свет молчал; глаза у него слипались; «вы ели что-нибудь?» «да, нас в детском садике покормили и с собой пирога дали»; Стефан узнал грибной пирог из «Счастливчика Джека»; они попили чаю и легли спать; мальчики и оранжевый медведь на кровати; Стефан на полу…
Сначала Стефану снилось немного моря; потом сон ус-кользнул, словно чужой; и стал сниться дом в городе: мама, портьеры с бахромой, рыжая кошка; Стефан у себя в комнате, где всё еще висят плакаты «Мулен Ружа» База Лурмана; на французском, английском и русском; а потом раздался крик — и он вынырнул из сна, как из ванны; Свет сидел на постели, подушка свалилась на пол, к Стефану; Цвет плачет и обнимает брата; «не бойся, Свет, я с тобой…»; словно что-то давно происходит; кто-то болен, а Стефан занят и не знает; а все думают — ему всё равно.
— Что случилось? — спросил он, нащупал лампу, которую они привезли из дома, включил свет; оранжевый шар на вьющейся стеклянной ножке, три уровня яркости. — Свет, плохой сон?
Свет замотал головой; лоб у него был мокрый; и волосы — у ушей они длиннее, почти бачки — тоже мокрые. Стефан выпутался из своего одеяла, сел на кровать, обнял сыновей вместе с мишкой.
— Ну что случилось, скажи?
Свет молчал, словно не помнил; Стефан тоже умолк и просто сидел так с ними; теплыми и маленькими. Цвет заснул; Стефан уложил его осторожно к стене; нашел в шкафу апельсиновый сок и налил Свету полный стакан; тот выпил и лег на край поднятой подушки; поморгал немного на лампу, как котенок, золотящимися глазами; и тоже задремал. Стефан посидел на краю, подождал, пока он не задышит глубоко; на часах была половина четвертого; тела не чувствовалось, как после сильной боли. Он выключил лампу и лег на пол; слушал, как дышат дети; потом встал, включил на самый тусклый режим лампу и снова посмотрел на время: было пять.
Он выключил лампу и лег на пол; слушал, как дышат дети; потом встал, включил на самый тусклый режим лампу и снова посмотрел на время: было пять. Он опустился обратно на постель и просто сидел; перебирал мысли; как вещи; увидел, как светлеет; бледно-бледно; перламутрово; отодвинул штору — опять снег…
Белый-белый; бархатный; он покрыл землю Гель-Грина; как нечаянно заснувшую девушку пледом; «я думал, у вас весна», — сказал Стефан днем Жан-Жюлю; они шли вместе между легкими, как кружево, домиками, вагончиками, превратившимися под снегом в загадочные избушки эльфов, гномов; Томас Кинкейд такой; вели мальчиков в детсад; один из домиков, с детской площадкой; той самой, которую видел Стефан в ночь приезда; Цвет побежал к другим детям, лепившим снежную бабу; они приветствовали его индейским кличем и закидали снежками; Свет побрел к площадке, как еще чужой, медленно, подволакивая ноги, — и Стефан впервые посмотрел ему вслед, увидел: Свет шел, как Река; и как Жан-Жюль; красиво и неуверенно; словно знал, что ему смотрят вслед; Стефан испуганно обернулся на Жан-Жюля; «что?» «ты говоришь: у вас… ты еще не чувствуешь себя гель-гриновцем…» Стефан спрятал нос в сырой соленый воротник; «я написал материал про план города; кому его нужно показывать?» «про город — мне; про порт — Расмусу; про другие работы — раскопки, пласты, лес — Анри-Полю» «а где он?» «в горах; с бригадой; ищут остатки пропавших цивилизаций; ну и полезные ископаемые от случая к случаю», — и засмеялся; толкнул Стефана в бок, показал на снег; «покидаемся?» — и Стефан не успел сообразить, о чем это он, как снежок влетел ему в лоб…
Мокрые, они ввалились в мэрию; Лютеция подняла темные глаза от чертежа: «о бог мой», вытаращила, как в мультиках; поставила сразу чайник; вытащила из ящика стола гречишный мед; он пах, как она, — ночью, травой; Жан-Жюль разулся, поставил ноги в синих с Пиноккио носочках на батарею; закурил — суперлегкие; стал читать статью, медленно шевеля губами, словно заучивая наизусть; Стефан молча балдел — Жан-Жюль нравился ему, как вещь на витрине. «Хорошо», — и перекинул Лютеции через стол для уточнений; она почиркала термины карандашом, вынутым из-за уха; налила всем чаю и вернулась к работе. Так застал их Расмус, мокрый, заснеженный, волосы в сосульки: Стефан исправляет старательно, язык набок; Лютеция чертит; в черном свитере, волосы темные в пучок; элегантная, как роза; Жан-Жюль греется у батареи с сигаретой.
— Ничего себе! Я там в порту по уши в грязи, вытаскиваю чуть ли не зубами трактора из моря; думаю, где мэр — поддержать морально; где журналист — описать всё в пестрых красках; а они сидят у самой красивой девушки города в тепле и уюте, попивают чай, покуривают свои суперлегкие; паршивцы; я тоже хочу чаю! — и тоже скинул сапоги, высокие, тонкие, из черной кожи, скрипящие при ходьбе, как старая дверь; закатал штаны и поставил ноги на батарею, потеснив жан-жюлевские; его носки были совсем безумными — полосатые, черно-красно-желтые, под колено, почти гольфы, и вязаные; «бабушка с Антуаном присылает», — пояснил он, набивая трубку; Стефан представил себе бабушку Расмуса — такую же худую, с узким и выразительным лицом; с богатым прошлым; до сих пор красное нижнее белье — и сжал губы; смеяться хотелось, как в туалет. Но Лютецию произошедшее не шокировало ничуть; она налила чаю с бергамотом и медом в третью чашку — все они были из синего стекла — и вернулась к работе.
— Как дети? — начал светский разговор Расмус. — Не жалуются?
— На что?
— На воспитательницу…
Жан-Жюль опять прыснул в чашку; как чихнул; обрызгал себя и Стефана; извинился; видимо, шутка была для посвященных. Стефан опять почувствовал себя чужим; никому не нужным; странным и невысоким; он поставил свой чай на столик и сказал: «нет; я не разговаривал с ними никогда»; и стал смотреть в пол, деревянный, некрашеный, со следами грязных ботинок; кто здесь убирает? неужели стройная, как экзотичная статуэтка, Лютеция; набирает полное ведро воды, шлепает тряпку на швабру из этой же сосны…
— Ты что надулся, ван Марвес; я не хотел тебя обидеть; просто воспитательница в детском саду — моя младшая сестра; девочка с причудами; потому и спросил; а ты сразу в бутылек лезть, как сувенирный кораблик, — Расмус поставил свою чашку рядом, надел аккуратно сапоги; штаны он вправлял внутрь; оттого казалось, что сапоги и штаны — целое; длинные черные ноги, — спасибо, Лютеция; прости, что очередной раз вваливаемся к тебе, ведем себя как мужланы без высшего образования; а ты, обида, пойдешь со мной, на бульдозер посмотришь; и вообще — творческие планы на будущее…
Лютеция коснулась на прощание его руки, легко, как птица; «хорошо написано; правда это будет самый прекрасный город на свете?»; и весь оставшийся день он провел с Расмусом; человеком-ножом; средние века; века рыцарства; смотрел на море; к обеду опять пошел снег; полетел с моря в лицо, мешал смотреть; бульдозер втащили на насыпь, превратившуюся в месиво.