Стефан опять почувствовал себя чужим; никому не нужным; странным и невысоким; он поставил свой чай на столик и сказал: «нет; я не разговаривал с ними никогда»; и стал смотреть в пол, деревянный, некрашеный, со следами грязных ботинок; кто здесь убирает? неужели стройная, как экзотичная статуэтка, Лютеция; набирает полное ведро воды, шлепает тряпку на швабру из этой же сосны…
— Ты что надулся, ван Марвес; я не хотел тебя обидеть; просто воспитательница в детском саду — моя младшая сестра; девочка с причудами; потому и спросил; а ты сразу в бутылек лезть, как сувенирный кораблик, — Расмус поставил свою чашку рядом, надел аккуратно сапоги; штаны он вправлял внутрь; оттого казалось, что сапоги и штаны — целое; длинные черные ноги, — спасибо, Лютеция; прости, что очередной раз вваливаемся к тебе, ведем себя как мужланы без высшего образования; а ты, обида, пойдешь со мной, на бульдозер посмотришь; и вообще — творческие планы на будущее…
Лютеция коснулась на прощание его руки, легко, как птица; «хорошо написано; правда это будет самый прекрасный город на свете?»; и весь оставшийся день он провел с Расмусом; человеком-ножом; средние века; века рыцарства; смотрел на море; к обеду опять пошел снег; полетел с моря в лицо, мешал смотреть; бульдозер втащили на насыпь, превратившуюся в месиво. «Непогода», — сказал в обед Тонин; пирог с брусникой — из лесов вокруг; печенные с сахаром яблоки, куриная отбивная; два кофе, с вишневым ликером и по-венски, — шоколад теперь словно нарубили топором; «он знает», — сказал Расмус и объявил в порту штормовое предупреждение, конец работ; позвонил по черному сотовому величиной с кусок пирога брусничного Жан-Жюлю; «здесь есть связь?» — у него значок связи всегда был перечеркнут; «да когда как: хотят — работают, не хотят — не работают; только у Анри-Поля всегда всё хорошо; его Гель-Грин любит; и еще иногда слышатся чьи-то чужие разговоры — на всех языках; даже совсем странные — будто из прошлого века; первые телефоны; как патефоны; приглашают друг друга в оперу… на что, правда, не слышно…» Стефан так и не понял: шутил Расмус или рассказывал историю; «пойдем лучше заберем твоих детей; и засядете дома с чаем, как весь Гель-Грин; и еще — заберем из садика кроватки; Тонин сказал, что сделал их и оставил там» «Тонин?» «Да; он делает здесь все, что из дерева; первый плотник на деревне; весь поселок строил»… Они шли сквозь снег, густой уже, как ткань; занавески из тюля на бабушкиной кухне; на детской площадке стояла большая снежная баба: настоящая морковка вместо носа, как на открытках рождественских, и глаза из пуговиц — синяя и красная; на верхнем шаре шляпа из соломки, полная искусственных розочек за лентой; Расмус улыбнулся незнакомо, ласково и одновременно остро — все из-за этих своих скул и губ тонких; постучал в дверь домика. Она открыла дверь и сказала: «о, привет; опять штормовое предупреждение; или это я что-нибудь натворила?» — и Стефан понял, что ни о чем не думает; Расмус вошел; он следом; комната с камином, ковер пушистый на полу, белый, в разбросанных игрушках: медведи, зайцы, собаки с разноцветными ушами и лапами, юлы, кубики, пазлы — иезуитская «Деи Глория», классическая бригантина, конструкторы, пара кукол с длинными волосами, в платьях из шелка со шлейфами и кружевами; в камине трещал настоящий огонь, рядом на полу лежали аккуратно в башенке дрова; одно огромное кресло, тоже белое, как та снежная баба; в нём — книги и коробка конфет; фантики тоже повсюду; и книги — большие, с картинками, и маленькие, со стихами; и много-много картин — кто-то баловался акварелью. Посреди всего стояла эта девушка — она была как зима; наступившая в жизни Стефана, Гель-Грина; хрустальный бокал; маленькая, тонкая, хрупкая; в белом свитере и белых велюровых бриджах; босиком; накрашенные ноготки, как у белки, — крошечные; в серебристый; тонкое-тонкое, словно карандашом рисованное лицо; серые глаза с орех; и много-много волос — целая шапка; белокурых, с золотом, до узеньких плеч.
Это была сестра Расмуса — Гилти; они были совсем не похожи; как Свет и Цвет. У камина сидел и читал Свет; ноги лотосом; своего Набокова; «Дар»; Цвет буйствовал с игрушками: плюшевые изображали солдатиков своей стороны, а пластмассовые — враждебной.
— Всех остальных уже забрали, — сказала она, переминаясь с пальцев на пятку, словно готовясь к сложному па. — Тонин поставил кровати в кухне; только в его вагончик они не влезут: Тон их на вырост делал; лет где-то до двадцати включительно…
— Очень смешно; Стефан, это Гилти, моя сестра и воспитательница ваших детей; не поверите, но у неё на самом деле высшее педагогическое, начальные классы, — и Расмус подхватил на плечи Цвета, примчавшегося в восторге узнавания: дядя, у которого карманы полны ключей и ракушек.
— У меня в детстве была книжка скандинавских сказок; там так одну великаншу звали — Гилти, — отомстил Стефан за «его»; вокруг была комната, игрушки, дерево, за окном хлестал ледяной соленый дождь и ветер рвал с корнями корабельные сосны — на мачты, по приказу моря; Расмус говорил что-то еще — Цвету, похожему на стопку гладиолусов; но всё как сквозь воду — Стефан стоял и смотрел, как она улыбается; еле-еле; так начинает падать снег; «я тебя знаю сто лет; помнишь? Бузинная Матушка благословила нас в весну, а осенью тебя заколдовали в лебедя; и я шла сквозь миры и болота, искала тебя; помнишь? я сплела тебе рубашку из ивовых прутьев, и ты опять стал маленьким юношей с серыми глазами и с крылом вместо левой руки; помнишь? мы были с тобой сто лет; и умерли в один день, в один час, на большой постели из атласа; и розы разрослись из палисадника в большой сад вокруг нашего дома; и никому не добраться до наших могил; помнишь?» — вот такая это была улыбка — сказка в сто томов; она летала вокруг лица Стефана, как стая белых бабочек; и пахло стеклянным, прозрачным, жасмином и прохладой, как возле ручья.
— Очень смешно, — передразнила она Расмуса — точь-в-точь, словно отразилась в зеркале; Расмус обернулся и нахмурился, и Стефан подумал — вот она, обратная сторона Луны; Расмус чертовски боится своей сестры, что она что-нибудь выкинет; знакомый страх; для своей семьи он то же самое; словно постоянно за тобой подглядывают. За окном всё темнело и темнело, словно Гель-Грин неродившийся накрывали куполом; «надо быстрее идти», — сказал Расмус; а она всё стояла и раскачивалась на ступнях, с носочков на пятки, и Стефана завораживали эти движения, как серебряный маятник; они были белые и тонкие, эти ступни, невероятно гибкие, словно ива; потом спросила: «вы их сейчас заберете или после шторма?» «Что?» — отозвался Стефан, как из сна про туман.
— Кроватки вы сейчас заберете? после шторма лучше; вдруг попадете под дождь, а они и вправду тяжелые; Расмусу-то что, он обожает испытания; а вы хрупкий… как… я, — и улыбнулась, словно поняла, какую власть приобрела над бледным юношей с серыми глазами; как сивилла, предсказывающая будущее неуверенному императору; паутина слов и запахов; заглянула в душу, как за портьеру, — но сходите, посмотрите, они из сосны; еще пахнут; Тонин делал их всю ночь; очень хотел, чтобы понравилось… — Стефан покраснел и прошел на кухню, в стеклянную дверь, где виднелась плита. Там тоже всё было белое-белое, словно зимой равнина; ковер на полу; «это потому что она любит ходить босиком», — и ему захотелось прикоснуться к этим ступням, похожим на иву; болезненно в желудке и сердце; будто гриппом заболел; на столе стояли искусственные бело-серебристые цветы, посуда тоже вся белая, французская, для микроволновки; и пахло сладко-сладко; «ты пекла пирожные?» — спросил Расмус сзади, принюхиваясь, как кот; Цвет выворачивал ему карманы, свесившись с плеч вниз головой; «если бы ты знал, ван Марвес, её пирожные — восьмое чудо света: белые крем и сливки с орехами, шоколадная нуга, розовое пралине; средневековая алхимия; она печет потрясающе; но только раз в год; точный день установить не удалось, как и причины, к этому побуждающие; может, Фрейд, а может, циклон… шучу!» — он увернулся от белого плюшевого медведя с голубым бантом.