Но сейчас ей казалось, что именно эти побрякушки, эти «украшения для мальчиков», предъявляют на него свои права, одновременно подтверждая его особое положение в обществе. Перстень с печаткой. Карманные часы. Запонки. Собираясь выходить из дома, он брал с собой еще портсигар с монограммой и зажигалку. И непременно напоследок проводил по волосам щеткой в серебряной оправе или черепаховым гребнем. Оба его брата, отправляясь за море, во Францию, взяли с собой, должно быть, целую кучу подобных вещиц, наверняка по большей части только что купленных – из чисто мальчишеского желания похвастаться перед сверстниками, продемонстрировать свое превосходство. Вот только из Франции они уже не вернулись. Там остались и их кисточки для бритья с ручками из слоновой кости, и всякие прочие красивые и дорогие штучки. А их фотографии в серебряных рамках стояли теперь на его туалетном столике. Джейн сразу их заметила, как только вошла, и поняла, что это наверняка фотографии Дика и Фредди. На обоих красовались офицерские фуражки. Джейн никогда раньше его братьев не видела. Да и где она могла бы их увидеть?
И она все время смотрела на них, пока Пол ее «разоблачал».
Во время его краткого отсутствия, как ей показалось, стены комнаты словно сдвинулись, то ли вытесняя ее, то ли заставляя ее почувствовать себя чем-то вроде предмета мебели. Она даже не пошевелилась – так и лежала, и впрямь точно неодушевленный предмет, хоть и являла собой комок трепещущей плоти. Он ведь не подал ей никакого знака, означавшего, что ей следует начать двигаться – что раз уж он встал, то и ей лучше бы поскорее сделать то же самое. Нет, пожалуй, наоборот. И он отнюдь не удивился, вновь войдя в спальню и увидев, что она упорно продолжает лежать. Мало того, похоже, именно этого он от нее и ожидал – ему явно хотелось, чтобы она по-прежнему оставалась в его постели.
Теперь от него исходил такой аромат, который она вполне могла бы должным образом оценить, если бы он не заглушал запах его пота, куда более сладостный для нее сейчас. Она и об этом тоже потом не раз вспомнит: как он тогда старательно обтерся своим одеколоном. Однако он продолжал расхаживать по комнате голым и совершенно никуда не спешил. Хотя и захватил из гардеробной свежую белую рубашку, бледно-серый жилет и галстук, решив, по всей видимости, что все остальное в спальне на кресле – там, куда он так небрежно швырнул свою и ее одежду. Он, разумеется, мог бы полностью одеться прямо в гардеробной, но, должно быть, привык одеваться именно здесь, на свету у окна, рядом с туалетным столиком, разглядывая свое тройное отражение в косых зеркалах трельяжа. Гардеробную он воспринимал, скорее всего, просто как хранилище одежды.
И все же ей казалось, что он вовсе не хочет с ней разлучаться, хоть и собирается вот-вот уйти. И весь этот спектакль с одеванием в некоторой степени был устроен специально для нее – пусть она смотрит, как он одевается, как под одеждой постепенно исчезает его нагота. А может, ему просто все равно, думала она. И его необъяснимая медлительность – это лишь проявление его обычной самоуверенности и равнодушия? Может, ей все-таки следует тоже встать и уйти? Но ведь он так ничего и не сказал, и она осталась лежать в постели словно по некоему безмолвному приказу, а его взгляд все продолжал задумчиво блуждать по ее обнаженному телу, хотя он уже начал одеваться.
Он наверняка заметил то мокрое пятно на простыне, но сделал вид, что ничего не видит, – это было одним из проявлений его утонченного пренебрежения к подобным вещам. Например, к собственной одежде, которую он мог бросить на пол да так и оставить измятой кучей – ведь потом она неизменно к нему возвращалась, выстиранная, выглаженная и аккуратно повешенная на плечики в гардеробной. Подобные мелкие проблемы следовало незаметно улаживать тем, кому это вменялось в обязанность. И Джейн – в обычное время – была одной из них, бесчисленных представителей той невидимой волшебной армии слуг, которые вполне допускают подобное пренебрежительное отношение к себе.
А что, если он и впрямь скажет, чтобы она перед уходом все тут привела в порядок? И тем самым подарит ей возможность дешевенькой мести, ибо она, разумеется, тут же напомнит ему, что она не его служанка?
Но нет. Она же прекрасно видела, как он на нее смотрит – и на нее, и на ту зловещую улику в виде пятна на простыне, и понимала, что у него и в мыслях не было устраивать ей столь унизительную и убогую сцену. Некое совершенно иное равнодушие заставляло его беспечно воспринимать такую мелочь, как мокрое пятно. Так пятно ли следовало удалить из его постели или, может, ее, Джейн, хотя она, разумеется, пятном в его жизни отнюдь не была? Да нет же, он, безусловно, хотел, чтобы она в его постели и оставалась, хотя в некой иной жизни – в некой комической истории для простолюдинов – она вполне могла бы сейчас уже скатываться по лестнице вниз, на ходу оправляя платье. Но сейчас его главным желанием было до самого своего ухода видеть ее в своей постели, обнаженную и, возможно – кто знает? – недвижимо заполняющую собой всю его спальню, чтобы там навсегда остался ее образ, чтобы он был выжжен в его памяти, точно клеймо, даже когда он встретится… с этой своей «прекрасной вазой».
И Джейн продолжала лежать, понимая, что делает самую правильную, самую прекрасную вещь в мире. Но понимала она и то, что, продолжая лежать вот так, утрачивает все аргументы, все способы как-то остановить его, заставить не уходить. А уходить он все-таки явно собирался. Но по какой-то причине – она представления не имела, по какой именно, – хотел, чтобы она, сверкая и ослепляя его своей наготой, лежала там и смотрела, как он деловито одевается, как вновь напяливает на себя ту жизнь, которая, собственно, и была его жизнью.
Но почему все-таки он так медлил?
Теперь его комната буквально залита теплым солнечным светом, совершенно не соответствующим марту. Минутная стрелка на его наручных часах, должно быть, подбиралась к часу или даже показывала начало второго. И темная тень от стержня на циферблате солнечных часов в саду Бичвуда, где Джейн могла бы сейчас сидеть с книжкой на коленях, неумолимо движется все дальше по кругу. Маленькие часы, стоявшие у Пола на туалетном столике, ей были не видны – часы с обеих сторон охраняли его братья, загораживая их от нее.
Был ли в ее жизни когда-либо еще такой день, как этот? Да и мог ли такой день когда-либо повториться?
И все же Этель, когда вернется в Апли и вновь приступит к своим обязанностям – «показушники» к этому времени тоже, наверное, вернутся домой, усталые, но довольные и поездкой, и жаркой солнечной погодой, и потребуют определенного внимания, – будет вынуждена поспешно сменить простыни на постели мистера Пола (она бы, конечно, сделала это и раньше, но ее попросту не было дома) и пресловутое пятно, разумеется, сразу заметит. Впрочем, работа Этель как раз и заключалась в том, чтобы замечать подобные «погрешности» и немедленно их устранять, словно их никогда и не было.
Даже Этель, которая всего несколько часов назад, как королева, восседала за праздничным столом перед блюдом с ростбифом, сразу догадается, что это за пятно. Самое обычное дело для таких, как она, – натыкаться в господских спальнях на нечто подобное. Это случалось настолько часто, что слуги между собой называли такие пятна «неожиданностями» или, например, «картой Британских островов» – это уж в зависимости от изобретательности рассказчика. Впрочем, если бы среди слуг действительно состоялось некое нелепое «профессиональное» обсуждение этой темы, то они, скорее всего, использовали бы вполне официальный медицинский термин «ночные выделения» или «поллюции». Однако же этот термин отнюдь не покрывал всех обстоятельств появления подобных пятен, и, скажем, какая-нибудь молоденькая шестнадцатилетняя горничная, только-только поступившая на службу, наверняка осталась бы в некотором недоумении.