– И я, конечно же, буду здесь, когда они вернутся. И обязательно все объясню нашей кухарке, как только она приедет. И на все телефонные звонки отвечу, как полагается – а то и сама кому надо позвоню.
– Этель…
Но Этель уже не в силах была остановиться, охваченная, похоже, не свойственным ей презрением к правилу «говори-только-когда-к-тебе-обращаются».
– Я уже все тут прибрала. И в комнате мистера Пола прибралась…
– Это, собственно, и есть цель моего приезда, Этель.
– Цель вашего приезда, мистер Нивен?
– Мне нужно у вас спросить… я ведь приехал специально, чтобы удостовериться… – Мистер Нивен все продолжал путаться в словах. – Вы ничего такого в комнате мистера Пола не обнаружили?
– Чего «такого», мистер Нивен? Я не понимаю, что вы имеете в виду, сэр.
– Ну например… какой-нибудь записки. Он ничего такого не написал?
– Нет, сэр. Я никаких записок не находила. Да если б и нашла, то читать бы не стала. Нет, сэр! – И у Этель на лице появилось такое выражение, словно она вполне могла бы нахально заявить: «Может, хватит вопросов, сэр?» или даже: «А вам-то какое дело, сэр?»
– В таком случае… Ну что ж, Этель, хорошо. Значит, все… в порядке?
– А с вами-то, сэр, все в порядке? Может, вам чашечку чая подать или еще что?
– Нет, спасибо, Этель. А скажите, с вами все в порядке? Вам наша помощь… не требуется? Или… вот Джейн могла бы вам помочь, а?
К подобному повороту Джейн, горничная из Бичвуда, была отнюдь не готова и покорно ждала, пока Этель, вновь взяв инициативу в свои руки, ответит:
– Нет, сэр, спасибо. Я и сама прекрасно справлюсь.
Но это она сказала, глядя вовсе не на мистера Нивена, а уставившись прямо в глаза Джейн, такой же, как она сама, горничной.
И взгляд у нее был как у самой строгой, но всепрощающей матери.
И Этель тоже однажды проберется в книги Джейн и предстанет в обличье одного второстепенного (но не слишком) персонажа из романа «Если бы правда стала известна». Ее образ будет, разумеется, несколько видоизменен (хотя об этом будет знать только автор романа) и облагорожен с помощью художественного вымысла. И звать ее будут не Этель (ее назовут Эдит), и она будет на Этель совсем не похожа, и она даже горничной не будет. Она будет выполнять роль одного из тех персонажей, которые существуют как бы на периферии сюжета, но тем не менее знают все и обо всех. Никто до поры до времени даже не подозревает, каково «истинное лицо» этого незаметного человека, ибо главные герои всерьез его не воспринимают. Но в том-то и заключается правда жизни, как реальной, так и вымышленной, которую Джейн, став писательницей, отлично научится применять, создавая и описывая своих героев.
Но она так никогда в точности и не узнает, много ли все это время было Этель известно о них с Полом. И она никогда не узнает, что именно Этель делала, о чем она думала, что чувствовала, что себе представляла, вновь оставшись одна в пустом доме – то есть пока не вернулись Шерингемы (и повариха Айрис, конечно), а также до прибытия полицейских, которые начали задавать всякие необходимые им вопросы.
Вряд ли Этель стала бы в это время сочинять благодарственное письмецо своей матери.
Но кем же была она сейчас? В кого она временно превратилась?
Мистер Нивен долго молчал, потом сказал:
– Еще раз прошу прощения, Джейн, за то, что оторвал вас от чтения. Мне, право, очень жаль, что пришлось использовать ваше свободное время. А какую книгу вы сейчас читаете? Я что-то позабыл.
– Ничего страшного, сэр, не огорчайтесь.
Она сидела рядом с ним на переднем сиденье – там, где обычно сидела его жена, миссис Нивен, – и изо всех сил старалась сдержаться и не заплакать.
Если бы только мистер Нивен мог сказать ей: «Сегодня вечером вы должны отдохнуть. Примите ванну и подольше посидите в горячей воде». Но горничным не полагается принимать ванну и подольше сидеть в горячей воде, чтобы согреться, и незапланированных свободных вечеров у них не бывает, особенно в тот день, который и так считается выходным. Так что весьма скоро ей придется вновь вернуться к своим обязанностям горничной. И проявить по крайней мере такую же силу воли, как Этель.
А вокруг все было невероятно прекрасным – и приближавшийся вечер, и этот абрикосовый свет, и этот подернутый дымкой зелено-золотистый весенний мир.
Мистер Нивен снова долго молчал, потом тихонько промолвил:
– Теперь уже нет всех пятерых, Джейн…
И она прекрасно поняла, кого он имеет в виду. Она знала это совершенно точно. И все же самым обычным тоном сказала: «Да, сэр», – именно таким тоном слуги и произносят эти слова, словно заранее во всем соглашаясь с хозяевами.
А когда они наконец свернули на ту дорогу, что вела непосредственно в Бичвуд, мистер Нивен вдруг остановил машину, выключил двигатель и, уронив голову Джейн на грудь, заплакал, как ребенок, всхлипывая, хлюпая носом и прижимаясь к ней всем лицом, и она вдруг вспомнила, что точно так же прижимала к груди – неужели это было сегодня днем? – раскрытую книгу в библиотеке Апли.
– Мне так жаль, Джейн, так жаль! – все повторял мистер Нивен, по-прежнему пряча лицо у нее на груди, и она, невольно гладя его по затылку, приговаривала:
– Ничего, мистер Нивен, все будет хорошо.
Точнее, книга называлась «”Юность”» и другие рассказы» – на редкость неуклюжее, совершенно не вызывающее интереса, даже какое-то невнятное, название. Это была единственная книга Джозефа Конрада в библиотеке Бичвуда, и повесть «Юность» шла в ней первой, и то, что знакомство Джейн с творчеством Конрада началось именно с этой повести, было весьма удачным. Как ей впоследствии стало известно, эта повесть была вольным описанием первого жизненного опыта и юношеских переживаний самого Конрада, а также его первого столкновения (впоследствии она узнает, как часто он обращался к этой теме) с таким великим явлением – видением, обещанием, фактом, иллюзией, – как Восток.
Дело в том, что тогда, в Материнское воскресенье, она только-только начала читать эту повесть и, если бы ее день сложился иначе, если бы не тот утренний телефонный звонок, запросто успела бы за день дочитать ее до конца, выбрав для этого какой-нибудь солнечный уголок Беркшира или устроившись на садовой скамейке прямо в Бичвуде. Она могла бы уже перейти и к «другим рассказам». Кстати, один из них назывался «Сердце тьмы», и к этому рассказу (а все из-за того, что это Материнское воскресенье сложилось у нее именно так, а не иначе) она сумела вернуться лишь несколько лет спустя, уже поняв к этому времени, что открыла в Джозефе Конраде кого-то очень для себя важного. Возможно, в первый раз ее оттолкнуло страшноватое название этого рассказа.
Она понимала, что произведения Конрада сильно отличаются ото всего прочитанного ею раньше, но чувствовала также, что до понимания некоторых вещей еще просто «не доросла». Примерно так бывает, когда с удовольствием читаешь книги вроде «Острова сокровищ» или «Похищенного», но читать «Странную историю доктора Джекилла и мистера Хайда» тебе пока что не хочется.
Слово «повесть» Джейн понравилось. Слово было серьезное, значимое, звучное, однако она не поняла, почему одни истории следует называть повестями, а другие – просто рассказами. Вообще она тогда больше всего любила слово «история» – и очень обрадовалась, обнаружив, что Конрад тоже зачастую предпочитает именно это слово.