Вообще она тогда больше всего любила слово «история» – и очень обрадовалась, обнаружив, что Конрад тоже зачастую предпочитает именно это слово. Было что-то куда более соблазнительное в произведении, которое назвали «история», а не просто «рассказ», однако тут, пожалуй, сразу возникало предположение, что в любой истории не все правда, что там наверняка немало авторского вымысла.
В отношении всех этих терминов – «история», «рассказ» и даже «повесть» – у нее на заднем плане всегда возникал вопрос: а сколько в каждом из них правды? Определить это было практически невозможно. Существовали также выражения «художественная литература» и «художественный вымысел» – и впоследствии именно этим она и будет заниматься, – которые, как могло бы показаться, означают практически полный отказ от правды. То есть чистейший вымысел! Но ведь и чистый вымысел способен содержать – в этом-то и заключается суть и великая тайна художественной литературы – немалую толику правды. Когда Джейн прочла все три истории Конрада, то почувствовала, что уже вполне способна сказать: в романе Стивенсона «Странная история доктора Джекилла и мистера Хайда» куда больше правды, чем, например, в «Острове сокровищ» или в «Похищенном». Хотя кое-кто, наверное, может заявить: такая правда о вывертах судьбы слишком невероятна и, безусловно, слишком страшна.
Выражение «любитель рассказывать истории» зачастую почти равноценно выражению «отпетый враль». Или «любитель плести небылицы». Хотя на самом деле слово «плести» представлялось Джейн одним из самых удачных для характеристики тех хитросплетений сюжета, которыми отличались книги о приключениях, поначалу так ее увлекшие, что она выбирала в библиотеке Бичвуда только их. Во всяком случае, вопрос, насколько эти книги правдивы, представлялся ей совершенно бессмысленным. Они, безусловно, были самыми настоящими небылицами, байками, и уже в самих этих словах чувствовался солоноватый привкус моря, голоса искателей приключений. И кстати, многие «книги для мальчиков», которые читала Джейн, были так или иначе связаны с морскими путешествиями – путешествиями в иную, неведомую страну, – и такое путешествие составляло суть главного приключения, и каждый мальчик хотел бы в такое путешествие отправиться. Вот тут-то Джейн и подвернулась книга Джозефа Конрада, который, похоже, как раз и был когда-то одним из таких мальчиков.
А еще ей нравилось слово «юность». Точнее, даже не столько нравилось, сколько бросало ей некий вызов – хотя бы потому, что, с ее точки зрения, никоим образом не годилось для названия истории, рассказа или повести о приключениях. Оно, скорее, воплощало в себе некую философскую идею, понятие. Однако когда она в библиотеке Бичвуда впервые перелистала страницы повести Конрада, его «Юность» оказалась буквально пропитанной духом странствий по морям, и в ней было невероятно много разнообразных небылиц, которые так любят плести мореплаватели – то есть того, с чем она была уже хорошо знакома. Возможно, так думали и мальчики Нивены, ставшие потом молодыми людьми, однако – и это было Джейн совершенно очевидно – не особенно далеко продвинувшиеся в чтении этой книги и вряд ли дочитавшие ее до конца. В отличие от других книг, стоявших на той крутящейся стойке, «Юность» Конрада до сих пор выглядела на редкость чистенькой и совершенно новой. На ней даже имелась надпись, сделанная темно-синими чернилами: «Дж. Нивен, окт. 1915», которая совсем не выцвела и выглядела достаточно яркой, как если бы ее сделали только вчера. Возможно, кстати, это послужило еще одной причиной, по которой Джейн тогда выбрала именно эту книгу.
Конрада, как она сама вскоре почувствовала, в целом можно было бы назвать «автором, бросающим вызов».
«Сердце тьмы»… Возможно, Дж. Нивену эта мысль тоже приходила в голову. «Бросающий вызов автор» – тогда, разумеется, она еще не пользовалась подобными выражениями, оценивая того или иного писателя, и даже вообразить себе не могла, что однажды этот ярлык будет приклеен и к ней самой. Она, впрочем, воспримет его как некий комплимент, сознавая, конечно, что далеко не все вкладывают в эти слова достаточно доброжелательный смысл. А кое для кого это был даже некий эвфемизм, избавляющий от необходимости говорить слово «отвратительная». Ну что ж, черт побери, это их проблема.
«Но ведь Конрад, так сказать, мужской автор, он пишет в основном для мужчин, вам не кажется?»
«А вам, значит, кажется, что…?»
И еще по одной причине ей так нравилось слово «юность»: она ведь и сама была – тогда – воплощением юности. Да, она была «самой юностью». Хотя существует мнение, что слова «юность», «юноша», как и выражение «плести небылицы», имеют отчетливый мускулинный оттенок. Мужчина мог быть «юношей», а вот женщина вряд ли. Хотя, с другой стороны, в 1924 году чуть ли не все имело определенный мускулинный оттенок.
Но так или иначе оставался вопрос – и при этом само слово «юность», казалось, приобретало некую способность растягиваться, как резиновое, и приспосабливаться к новым условиям, – когда именно начинается юность и когда она превращается в нечто иное. Но, конечно же, в двадцать два года юность еще длится. А в 1924 году даже сам век еще пребывал в состоянии юности… Хотя на самом деле дело было совсем не в этом. Свою юность – длинные полосы юной поросли, выкошенные войной, – XX век как раз тогда и утратил.
Да, разумеется, к 1924 году Конрад считался (что весьма спорно) вышедшим из моды, отставшим от времени. Парусные корабли? Экзотический Восток? Неужели он не понимал, что стряслось с этим миром?
А «Юность» оказалась одновременно и историей о приключениях, и чем-то совершенно иным. В ней было нечто особенное. Она повествовала о пятерых потрепанных жизнью и резких на язык стариках, которые сидят вокруг стола и травят байки. Все они совершили в своей жизни много чего, но – и это самое главное – все когда-то в юности выходили в море. Джейн прямо-таки видела этих сидящих за столом стариков, видела их морщинистые лица. Одного из них звали Марлоу, и в этой повести именно он был главным рассказчиком. Однако в его истории повествовалось вовсе не о морских приключениях, а об унылом старом судне, которому вечно не везло и которое никогда не покидало мрачных прибрежных вод родной страны, но однажды – это был и конец истории, и в некотором роде ее начало – это судно все же сумело выйти в открытое море и взяло курс на Восток.
Она заказала там книгу, которая называлась «Лорд Джим» и была отчасти похожа на «Юность», только гораздо длинней – и куда увлекательней. И к тому же эту книгу сам Конрад назвал «историей»! И одним из главных героев в ней снова был человек по имени Марлоу, и Джейн испытывала большое искушение предположить, что этот Марлоу на самом деле – сам Конрад просто в ином обличье. Затем она купила роман «Тайный агент», который оказался совсем не похож на две предыдущие книги. Действие там разворачивалось не на Востоке, а на грязных улицах Лондона, и ни к морю, ни к кораблям не имело ни малейшего отношения, однако по-прежнему создавало волнующее ощущение проникновения на неведомую и, возможно, опасную территорию, которую Джейн могла бы назвать «конрадианской», если бы в ее тогдашнем лексиконе водились такие слова.
К этому времени ей уже казалось, что и сам Конрад, должно быть, – кто-то вроде тайного агента, легко преодолевающего все границы меж мирами.