Солнце садится. Сад озаряется закатным сиянием. Элейн улучает момент и пристально, оценивающе рассматривает сад. На следующий год неплохо будет посадить вдоль тисовой изгороди поздние тюльпаны - немного оживить темный угол. Она возвращается к письмам. Дело почти сделано - одна стопка для Сони, вторая - те, на которые она должна написать ответ лично. Приглашение выступить на литературном фестивале: дать согласие - книги будут лучше продаваться, и потом лишнее появление на публике не повредит. Приглашение почетным гостем на вручение премий лучшим студентам-садоводам сельскохозяйственного колледжа - тоже ответ положительный по тем же причинам. Какая-то семейная пара из Шропшира приглашает ее посетить свой сад ("…мы понимаем, это не совсем то, чем вы занимаетесь, но нам бы так хотелось пригласить вас в гости…"), помимо прочего, письмо содержало четыре страницы нудных теоретических выкладок касательно садоводства - они хоть знают, сколько стоит ее консультация, да и вообще это неприлично. Позвонить Соне, пусть занимается. Факсы от клиентов, факсы от поставщиков, неизбежная стопка рекламных буклетов и проспектов, которые хоть и в последнюю очередь, но просмотреть надо - вдруг что-нибудь стоящее.
Ник долил вина в бокалы и собирается плюхнуться обратно.
- Что там омлет?
- Омлет? - удивляется Ник. - Ах да. Омлет и салатик. Точно. Пойду сделаю.
- Хорошо, - говорит Элейн. Выбирает из пачки рекламу нового удобрения, просматривает и выбрасывает в мусорную корзину.
Ник все еще стоит возле нее.
- Что?
- Да ничего. Просто… ты в какой-то момент стала странно похожа на Кэт. Ладно, пошел заниматься ужином.
Он уходит.
Замечание мужа ее весьма раздражает - она не может… или скорее не хочет понять - почему? Она совсем не похожа на Кэт - и никогда не была похожа, оттого-то Ник и счел это "странным". Они оба знают, что она и Кэт были не похожи, ни за что не скажешь, что это - родные сестры. Тем не менее Элейн знает, что имел в виду Ник. Она сама видела это в зеркале. Какая-то генетическая причуда. Что-то в линии губ. Неуловимое выражение лица. Тогда как обычно казалось, что общих генов у них с Кэт нет совсем.
Странно, что Кэт осталась жить именно так - в линии чьих-то губ. Что бы об этом сказала она сама? Что-нибудь банальное, может быть, попыталась бы пошутить.
И ухмыльнулась бы кривой ухмылкой. Надо же, думает Элейн, остаться на Земле вот так - в линии губ, в уголках моего рта. И в моей памяти. И - уверена - в памяти Ника; конечно, в памяти Полли и многих, многих других. Много разных Кэт. Личных, персональных Кэт. Она теперь рассыпалась на фрагменты. Люди не умирают - они остаются жить в чужой памяти.
Теперь ей видится странное сходство между тем, как Кэт присутствует в ее сознании теперь, и ее детством, в котором Кэт была неотъемлемой, но не особенно важной частью домашней обстановки. Тогда из-за одной лишь разницы в возрасте она всячески отделялась от сестры. Двенадцатилетний ребенок не играет с шестилетним - да и не со всяким сверстником тоже. Шестнадцатилетнего подростка десятилетки не волнуют. Элейн вспоминает закрытую дверь своей комнаты, натянутую атмосферу семейных праздников. Время, состоявшее из долгих лет, когда Кэт являлась лишь скучным и надоедливым "хвостиком", временами - поводом для ревности, локальным природным явлением, на которое не следует обращать внимания. Она получала куда больше родительского внимания: "Не забывай - ей всего пять… семь… девять…" Ее существование означало, что в семье долгое время будет не все гладко - кому-то постоянно будут требоваться забота, помощь, силы других.
А потом все внезапно кончилось. Кэт выросла. В один прекрасный день из утомительного довеска она превратилась во взрослого человека. Оперилась, отрастила крылья - или, скорее, полностью изменилась. Стала девушкой. Из куколки появилась бабочка - фея, эльф, худенький, но исключительно привлекательный, сорванец. Стала стройной, живой, длинноногой, с точеным телом и остреньким личиком: тонкий, изящный носик, серо-зеленые глаза, высокие изогнутые брови и шапка темно-русых волос - сочетание, притягивавшее взгляд; не случайно, когда она входила в комнату, все тут же оборачивались и смотрели, смотрели - с удивленным интересом, вниманием, удовольствием. А она и понятия не имела. Точно так же, как не имеет понятия о своей красоте букет цветов, картина на стене, драгоценный камень - словом, то, что привлекает, что на секунду поднимает настроение.
"Вы совсем не похожи, - все чаще стала слышать она. - И не скажешь, что сестры". Лучше бы про себя подумали и промолчали.
Ник возится на кухне. Элейн слышит, как гремят кастрюли и тарелки в его неловких руках. Она все еще в оранжерее - перебирает последние письма, наименее достойные внимания, мыслями же блуждает где-то еще - в другом времени, в другом месте, - и все из-за реплики Ника. Конечно, он этого не хотел. Просто такой была его манера выражаться. Это же Ник - каждое его слово может считаться отягчающим обстоятельством само по себе.
Она слышит голос матери. Что не совсем обычно: сейчас она почти не думает о матери, долгие годы почти не вспоминала о ней.
- Наш гадкий утенок превратился в прекрасного лебедя, - говорит мать. - Посмотри на нее!
И Элейн, которая приехала домой на каникулы (она училась в колледже), смотрит и видит: да, так и есть.
- Говорят, ей стоит подумать о том, чтобы пойти учиться на актрису, - продолжает мать.
Элейн мгновенно раздражается. "Как всегда! - думает она. - Типично для мамы. Банальная мысль".
- Почему? - отрезает она.
Мать снова начинает бормотать глупости. Она стала побаиваться Элейн, но так и не научилась вести себя осторожнее.
- Ну, она такая хорошенькая, - наверное, поэтому.
- А Кэт умеет играть?
Мать вспоминает о второстепенной роли в школьной рождественской постановке - и вообще, раз есть театральные школы, значит, играть можно научиться?
И вскоре Кэт пошла в театральную школу - может, из-за матери, а может, из-за остальных с их глупыми советами, - а толку? Но к тому времени матери уже не было в живых.
Проблема мамы была в том, думает Элейн, что она принимала все за чистую монету. То есть буквально. Если уж совсем честно, у нее были упрощенческие взгляды на жизнь. Впрочем, она не виновата. Строгое воспитание, жизнь, посвященная дому и семье. И папа, которого все устраивало, - разве нет? Что-то не припомню, чтобы в семье что-то обсуждали, кроме, разве, в какой цвет покрасить стены на кухне или куда поехать летом. Им этого хватало, они и не стремились к большему. Мама ухаживала за Кэт и мной, готовила пищу и следила за тем, чтобы дом походил на картинку из журнала для домохозяек; папа ходил на работу, приносил зарплату и зарабатывал пенсию. И все были довольны.
Нет, я вовсе не отношусь к ним свысока - просто стараюсь быть объективной. Я вижу их такими, какие они есть, и это не означает, что я их не любила. И да, я знаю, что так живет большинство - что с того? Я всего лишь смотрю на них беспристрастно. Мама была хорошей, просто немного ограниченной.
И она умерла. В сорок три. Никто даже не предполагал. Хотя это-то как раз естественно.
Помню, как Кэт первый раз позвонила мне: "С мамой что-то ужасное". Так я обо всем узнала. После этого прошло всего несколько месяцев - четыре, шесть? Я приезжала домой так часто, как могла, но я тогда была страшно занята на своей первой работе, даже на выходных, и потом, дома была Кэт.
Я знаю, ей было всего шестнадцать. Но она всегда была ближе к матери, чем я. Она волновалась, ведь в том году ей предстояло заканчивать школу, - волновалась задолго до того, как заболела мать. Конечно, позднее она могла пойти в колледж после шести классов, ну, или еще куда-нибудь в том же духе. Тем не менее не пошла.
Это я занималась похоронами - так? Теперь-то я смутно помню, но иногда какие-то обрывки нет-нет да и всплывут в памяти. Как папа сидел с "пустым" лицом и ничего не делал - он явно пустил все на самотек. Как я сказала: "Ладно, не беспокойтесь, я этим займусь". Как звонила в церковь и в похоронное бюро - хлопотать насчет похорон. В двадцать два года и не знаешь толком, как разговаривать с подобными людьми, но в итоге все получилось. Помню даже чувство некоторого удовлетворения - мне подумалось: раз я с этим справилась, то с остальным и подавно.
Сама Кэт все это время была точно чумная. Почти не разговаривала. И подурнела. Точно ее задули, как свечу. И стала обычным подростком, угловатым, с мартышечьим личиком. Около года она такой оставалась, а потом постепенно наружность вернулась к ней, люди вновь стали заглядываться, теперь и мальчишки тоже, конечно. Естественно, она очень быстро отбилась от рук. Папа жил как робот - день за днем просто делал то, что надо было делать. А потом он сошелся с соседкой, Дженни Питерсон, или скорее она с ним, и они поженились.
Кэт говорит: "Я не могу жить с папой. Дженни меня не любит". Она говорит это снова и снова, каждый год. Говорит совершенно отчетливо - ее голос звучит спокойно и как будто издалека. И больше ничего. Как бы Элейн ни прислушивалась, она слышит только это.
А что ей ответила я?
Послушайте, не могла же я пустить ее пожить к себе? Я и так снимала в Чизвике комнату на двоих и экономила каждый пенни на первый взнос по ипотечному кредиту. К тому моменту ей исполнилось девятнадцать. Мы были точно с разных планет, и уже не в силу разницы в возрасте, - разные вкусы, склонности, все. Мы бы друг друга просто не вынесли. И не то чтобы у нее не было друзей. У Кэт всегда были друзья - толпы друзей.
Я постоянно общалась с ней - разве нет? И это оказалось непросто - при ее-то жизни перекати-поля. Никогда нельзя было с точностью сказать, где она будет и что станет делать на следующей неделе. Наступил период учебы в театральной школе. Впрочем, надолго ее не хватило. Какое-то время она взахлеб говорила об этом, а вскоре выяснялось, что учебу она забросила. "А, учеба О, мне там не понравилось. Знакомые пригласили меня пожить в Брайтоне".
Это было в шестидесятых. Кэт подходила шестидесятым - шестидесятые подходили ей. Делаешь, что хочешь, а остальное пусть горит синим пламенем. Климат самый благоприятный - для нее было самое лучшее время, чтобы быть молодой. А вот для меня - нет. Трудолюбие и достижения тогда никого не интересовали. Как, собственно, и ландшафтная архитектура. В те времена заниматься этим означало обслуживать старичков владельцев приусадебных участков или дам средних лет из какого-нибудь Глостершира. Кэт порхала туда-сюда - если честно, я понятия не имела, чем она занималась добрую половину того времени; я же, напротив, всегда знала, кем хочу стать и что делать.
Конечно, я за нее беспокоилась. Естественно. Но ведь к тому времени она стала совершеннолетней, взрослой. И не мне было ей указывать, что делать, а чего не следовало бы. Пусть больше никого не оставалось - папа очень скоро самоустранился от воспитания младшей дочери. И стоило мне начать говорить что-нибудь в назидательном тоне, она тут же ловко увиливала от разговора.
"Как ты предвзята! - говорит Кэт. - Неужели я проделала весь этот путь до тебя, только чтобы услышать, что мне надо подстричься? Будь добрее. Слушай, я учусь водить машину - представляешь?"
Деньги, унаследованные от матери, Элейн потратила на первый взнос на квартиру. И посоветовала Кэт сделать то же самое, но она совету конечно же не вняла. Еще бы! Она жила то там, то сям - куда занесет. Комната в доме знакомых, квартира с кем-нибудь на пару, койка у друзей. Один бог знает, что сталось с ее деньгами. Полагаю, она просто брала понемногу, пока они не кончились совсем. Не то чтобы она была расточительной. По меньшей мере, не в общепринятом смысле этого слова.
Кэт на пороге. Точнее, на пороге - огромный букет, целая охапка лилий, сквозь которую выглядывает довольное, сияющее лицо Кэт: "Сюрприз! Когда я проснулась, то поняла, что непременно должна вас увидеть!" А Элейн может думать лишь о том, что все это великолепие стоило по меньшей мере двадцать фунтов… и через каких-то несколько дней вся красота завянет.
Конечно, я этого не сказала. Во всяком случае, именно в такой форме. Намекнула, может быть: она часто сидела без денег - и без работы. Определенно, я пробормотала что-то в знак протеста.
Когда Кэт вот так упрямится, меня не покидает странное чувство чьего-то безмолвного присутствия, некоего "адвоката дьявола". Элейн точно знает, как обстояло дело, что случилось, кто и что сделал, но теперь все чаще оказывается, что она не видит связной цепи событий - воспоминания путаются, искажаются. Как будто бы факты внезапно вышли из-под контроля.
Из кухни зовет Ник. Через пару минут омлет будет готов.
Элейн встает, относит бумаги в кабинет, заглядывает в туалетную комнату на первом этаже. Там она бросает взгляд в зеркало, выискивая в своем лице черты Кэт - и не находит. Губы вновь стали ее собственными. Вдобавок то, что она видит в зеркале, ей определенно нравится - лицо, ставшее с возрастом куда более привлекательным, чем в юности. То, что никогда не было хорошеньким, стало красивым. Изящный нос и подбородок, выступающие скулы, широко расставленные глаза. Густые темно-русые волосы, едва тронутые сединой. Красиво старею, думает Элейн, вот что бывает, когда любимое занятие приносит плоды… не говоря уже о том, что работать доводится на свежем воздухе и заниматься умеренным физическим трудом. Воодушевленная, она отправляется на кухню, где ее ждет Ник.
Омлет получился жестким, а салат - безвкусным. Ник так и не научился готовить. Тем не менее он подает на стол с таким видом, будто ее ожидал королевский пир:
- Угощайся! И я открыл бутылочку красного. Давай наслаждаться жизнью!
Они принялись за еду. Ник разглагольствует об Изамбарде Кингдоме Брюнеле, и о трудностях, возникших при строительстве парохода "Великобритания", при этом вспоминает, что хотел напомнить ей, что завтра его машина отправляется в сервис - надо поменять выхлопную трубу, - можно он возьмет ее автомобиль? И тут же перескакивает на размышления о новой серии туристических справочников по геологическим эпохам на территории страны:
- Лейас от Йоркшира до Дорсетшира, кембрий в Уэльсе… конечно, мне понадобится команда исследователей.
Элейн слышит его, но внимание ее приковано к собственным заботам. Обдумыванию сегодняшнего заказа, планам будущей работы и прочим, более мелким, нуждам. Королевские лилии на фоне ограды из тесаного, уложенного без раствора камня сменяются мысленным проговариванием будущего неприятного разговора с чересчур расчетливым поставщиком комплексных удобрений; зрелище рябины китайской в саду - воспоминаниями о том, как они с Полли бродили по Коббу на курорте Лайм Реджис; она всегда вспоминает об этом, когда смотрит на расписанное цветами блюдо, красующееся теперь на комоде, - блюдо она привезла оттуда. Полли восемь с половиной, на ней розовые шортики и футболка. "Можно мне шоколадку?" - клянчит она. Элейн же раздумывает, стоит ли тратиться на фарфоровое блюдо Викторианской эпохи, которое она присмотрела? "Можно?" А Ник где? Почему не занимается ни фарфором, ни шоколадкой? Но Ника нет, и на этом воспоминания обрываются. Должно быть, вскоре она вернулась в антикварную лавку и купила блюдо, но самого момента покупки не помнит, как не помнит и того, получила ли Полли вожделенную шоколадку. Наверное - это же Полли.
Теперь она видит новое воплощение Полли - та точно уменьшилась: ей годика четыре или около того. Она танцует. Пляшет с Кэт в гостиной еще их прежнего дома. Играет музыка - магнитофон, радиоприемник? Элейн даже слышит слова песни: "Начинаем мы хоровод, мы хоровод, водить хоровод". Мелодичный, подкупающий своей безыскусностью мотив. На их лицах - восторг, улыбки и полная отрешенность. Полли смотрит снизу вверх на Кэт, и они снова принимаются кружиться. Так бы они и танцевали до скончания веков.
Определенно глицинии для того особняка в Суррее - но вот стоит ли сажать лук? Завтра она должна поработать над новой книгой, которую ей предложили написать, позаниматься с Пэм, встретиться со своими бухгалтерами. Ник все еще разглагольствует, и ее размышления прерываются - она принимается пристально рассматривать его левое ухо, воскрешая в памяти их первую брачную ночь, а точнее, утро после первой брачной ночи: она проснулась и обнаружила, что с удивлением созерцает розовую завитушку, лежащую на подушке рядом с ней. Раньше ей ни разу не доводилось разглядывать чужое ухо так близко и так пристально; так вот, значит, что такое брак, подумалось ей тогда.
Теперь же она почему-то принимается раздумывать, смогла бы она отличить ухо Ника от уха кого-нибудь другого. Узнает ли она его, если увидит отдельно от всего остального? Скажем, если его пришлют в конверте, как, говорят, делают похитители людей.
- Конечно, путеводителей сейчас масса - вроде "прогулки по…", - говорит Ник, - но тематические - это будет нечто новое. Потом можно будет продолжить - исторические, ботанические, да мало ли еще какие… - Он замолкает. - Почему ты так на меня смотришь?
Элейн отгоняет прочь мысли, вызванные созерцанием его уха, и вопросы, возникшие с ними, тоже.
- И кто же будет совершать эти "прогулки" - ты сам?
- Да времени нет. Наверное, нужна целая команда. Может, девушки, которые работают в саду…
- Нет.
- Конечно, надо будет подумать о деньгах на мелкие расходы…
- "Девушки, которые работают в саду", как ты выражаешься, - это студентки, изучающие садоводство, а не просто наемные работницы. - Элейн встает. - Кофе хочешь?
- Да, если сваришь. Завтра планирую устроить небольшую рекогносцировку на местности. Тут поблизости. Только чтобы идеи появились. Так что не против, если я возьму твою машину?
- Против. Мне надо будет съездить в супермаркет. Если, конечно, этим не озаботишься ты.
Ник больше не настаивает, как собирался до этого. Он лишь меняет тактику:
- Не беспокойся. Съезжу, когда мою починят. На самом деле надо бы подумать о том, чтобы сменить мне машину. Эта уж слишком часто ломается.
- И на что же мы ее заменим?
- Да вот, я подумал, неплохо было бы прикупить новую модель "рено", знаешь, как в рекламе. Красную. Всегда хотел красную машину.
- Я не спрашиваю: на какую машину? Я спрашиваю: на какие деньги?
А вот это уже чересчур. В семье существовал негласный договор: не упоминать, что счета в этой семье оплачивает Элейн. По крайней мере, сам Ник предпочитает об этом умалчивать.
Он корчит гримасу. Пожимает плечами. Она зовет это "взгляд побитого щенка". Лет двадцать назад это ее обезоруживало, но теперь этот взгляд потерял над ней былую власть.