Она не смогла сообщить им о дне своего приезда,
Для них это станет сюрпризом.
Давно же она их не видела.
Наверно, они одряхлели
И вряд ли ее узнают.
Они расставались с подростком, а она уже стала женщиной.
И несмотря на печаль, ее гонит вперед нетерпение.
Наконец-то она добралась. Перед нею стоял «Эрмитаж» —
Великолепное здание на самой верхушке горы,
В окружении сада, подобия райских кущей.
Сквозь завесу листвы Шарлотта увидела играющих ребятишек,
Услышала детский веселый смех,
Но все не решалась нажать на звонок:
Ведь здесь ее ожидала совершенно иная жизнь.
Осталось преодолеть последние метры,
Чтобы шагнуть в неизвестность.
Однако какая-то сила удерживала Шарлотту:
Ей чудилось, что у нее за спиной
Кто-то властно зовет: обернись!
Шарлотта невольно взглянула назад и застыла на месте,
Ослепленная царственным блеском Средиземного моря.
Она в жизни не видела ничего прекраснее.
Еще несколько минут, и Шарлотта уже в саду.
Ее окружили детишки, шумно радуясь новой гостье.
Но Оттилия велела им угомониться:
Нужно дать Шарлотте покой, она совсем обессилена!
Кухарка Виттория Брави приготовила ей лимонад.
Среди всей этой суматохи недвижны лишь старики.
Бабушка утирает слезы.
А Шарлотта совсем растерялась от такой бурной встречи,
Не успевает ответить на столько вопросов сразу:
Хорошо ли доехали?
Вы не очень устали?
Как поживают родители?
Что происходит в Германии?
Шарлотта лепечет: не знаю.
За последние двое суток она почти не раскрыла рта
И теперь потеряла дар речи,
Робеет от всех этих взглядов,
А главное, чувствует себя виноватой
В том, что она оказалась здесь.
Оттилии было понятно смятенье Шарлотты.
Идем, дорогая, я покажу тебе твою комнату.
И они направились к дому под удивленными взглядами.
Она все так же меланхолична, констатировал дед
И добавил: в точности как ее мать.
Бабушка испепелила его яростным взглядом:
Она не желает этого слышать,
Не хочет знать, что он имеет в виду!
Но при этом сама понимала: он прав.
Это сходство просто сразило ее:
Шарлотта – вылитая Франциска,
Похожа на мать и чертами лица, и манерой держаться.
Их связывает общее свойство – печаль.
И встреча, сулившая радость, не обрадовала стариков,
Она обернулась боязнью дурного исхода.
Шарлотта забылась сном на много часов,
Но среди ночи проснулась, вышла из дому
И стала бродить по саду – босиком, в белой ночной рубашке,
Наслаждаясь чувством свободы в эту первую ночь во Франции.
Она любовалась пылью созвездий в пепельно-синем небе,
Гладила нежно деревья, вдыхала цветочные ароматы,
Потом, растянувшись в траве,
Устремила взгляд в небесную бездну:
В контурах облаков ей привиделось лицо Альфреда,
И ее охватило мучительное желание.
Шли дни, а Шарлотта была все так же неразговорчива.
Ее считали здесь слишком замкнутой.
Дети прозвали ее молчуньей,
Им так хотелось бы с ней поиграть,
Но пока что она соглашалась лишь их рисовать.
Оттилия утверждала, что она чрезвычайно талантлива,
Больше того – говорила: у нас обитает гений.
Американка все время поощряла Шарлотту к творчеству,
Покупала ее рисунки, чтоб помочь заработать на жизнь
(Не просто рисунки, а именно ее),
Ухитрилась достать ей бумагу, и это в разгар войны.
Поистине, щедрость Оттилии Мур не знала границ.
На всех сохранившихся снимках она улыбается,
Даром что в этой улыбке чудится что-то странное.
В Вильфранш-сюр-Мер о ней до сих пор вспоминают.
В 1968-м ее замечательный дом снесли.
Вместо него соорудили огромный «престижный дворец».
Часть сада тоже исчезла, там сделали бассейн.
Выжила только пара раскидистых пиний,
Под сенью которых висели когда-то качели.
«Палаццо» надежно укрыто за неприступной стеной,
Преграждающей вход непрошеным посетителям —
Художникам и литераторам, почитателям Шарлотты Саломон.
Как же туда пройти?
Невозможно.
Место приюта, место спасения нынче закрыто для всех.
Один человек, увидев, как я тупо торчу у стены,
Предложил мне помочь.
Мы завели беседу, я спросил его имя,
И он мне представился: Мишель Везианό.
Я объяснил ему цель своего приезда; она его не удивила.
Он сказал, что один европеец разыскивал то же, что я,
Года три-четыре назад.
Да, он так и сказал: европеец.
Значит, не я один иду по следам Шарлотты.
Значит, мы образуем тесное братство —
Братство усталых путников, коих спасает Мишель.
Никак не пойму, приятно мне это сознание или мучительно.
Как же зовут моего собрата по розыскам?
Но Мишель не смог этого вспомнить.
Да и был ли он здесь вообще?
Я хотел бы увидеть всех тех, кто любил и любит Шарлотту.
Пока я стоял, размышляя, отворились ворота
И выехала машина с женщиной за рулем.
Оставив Мишеля, я к ней подбежал:
Мадам, добрый день, я писатель…
Да, я знала Оттилию Мур, я здесь живу с шестьдесят восьмого.
Я собрался ее расспросить, но она сердито меня оборвала:
Нет-нет, вы напрасно стоите здесь,
Все равно вас не впустит сторож.
Уходите, месье, вам тут нечего делать!
Эту старую даму, глупую и боязливую, раздражало мое присутствие.
Я старался внушить ей как можно мягче,
Что хотел бы лишь пару минут прогуляться по саду.
Раскрыл перед ней альбом фотографий военного времени,
Но она не желала на них смотреть:
Уходите сейчас же, иначе я позову сторожа!
Непонятно,
Откуда в ней столько враждебности?!
Делать нечего, я отказался от своего намерения.
На самом деле не так уж это и важно —
Все равно от прошлого здесь и следа не осталось.
Но встреча с этой особой мне помогла понять
Сорок третий год. Как все-таки странно,
Что именно здесь Шарлотту вскоре настигнет ненависть.
Она проводила дни напролет в мечтах о приезде Альфреда,
Без конца представляя, как он тут внезапно появится,
Ее возлюбленный,
Словно бог, возникший из ниоткуда.
А он, увы, все не ехал.
Чтобы его не забыть, она вспоминала их разговоры.
Каждое слово Альфреда живо в ее душе.
Самая точная память – память влюбленного сердца.
Никто в «Эрмитаже» не мог понять отчаяние Шарлотты.
Ей приходилось в одиночку бороться с демоном страха,
Выдавливая улыбку, лишь бы ее не тревожили.
А Оттилию Мур беспокоила главным образом бабушка:
Прежде она была такой жизнерадостной,
Часто смеялась, ей было все интересно.
Оттилия попросила Шарлотту развлечь старушку,
Но могут ли серые сумерки разогнать полуночный мрак?
Внучка и бабушка хорошо понимали друг друга,
Их сердца бились в едином замедленном ритме,
Тихо, как под сурдинку, как в плотном коконе ваты.
Этот стук стал почти беззвучным —
Так беззвучно и виновато дышат избежавшие смерти.
Они вместе гуляли по берегу моря.
Рокот волн позволял обходиться без слов —
Все равно теперь лучше было молчать,
Ибо вести извне cтановились все хуже и хуже.