- Гардероб только что закрыли, пальто я кинула на стул, а шляпу жалко. Прошмыгнула мышкой. Ну как ты, мам? Кому это ты так насолила?
- Я грешница, - отвечаю я, - жила и солила, жила и солила…
- Ну, это ты мне можешь не рассказывать, - и голос ее уже заражен молекулой гнева и попрека против меня, - я ли тебя не знаю? - Но тут же она спохватывается и по-другому, виновато бормочет: - Я тебя достала, да? Знаю, достала. Я тебе не подарок.
И она кладет свою голову мне на подушку. От нее пахнет ею. Скажу прямо, этот ее запах, не гадкий, не противный, но специфически личный, меня всегда слегка донимал. Я беспокоилась и скармливала ей все новомодные жвачки, таскала по зубным врачам. Все было в ажуре для всех, мне же ее дух был, скажем так, чужеватым. Она давно не лежала со мной на одной подушке, и я тянула ее запах в себя, я искала в нем ответ на вопрос вопросов: зачем она в меня стреляла?
- Зачем? - спросила я тихо.
- Что зачем? - ответила она мне в ухо. Потом подумала и договорила за меня.
- Ты боишься за пальто, которое я бросила возле гардероба? Не бойся, я в старом деми. Помнишь то длинное и черное? Оно еще по мне. Я боялась, не застегнусь. Нормально! Даже классно со шляпой и желтым шарфом. Голь на выдумки хитра. Это ты меня научила. Ты знаешь про это?
- Откуда… - отвечаю я. Я немножко задыхаюсь, как от запаха грудного молока, который я так и не могла понять. Замечательный, между прочим, запах, запах любви, жизни. Почему же я от него задыхаюсь?
- Сядь, - говорю я. - Я хочу на тебя смотреть. Как дома?
- Дома у меня нет, - резко отвечает она. - Есть место проживания. И только.
- Расходитесь, - говорю я. - Андрей не будет претендовать на квартиру, это мы ее вам купили.
- Я не идиотка, - отвечает она. - В моем положении безработной возможен только переход из рук в руки. Понимаешь? Я ищу мужика с квартирой, чтобы свою сдавать.
А я думаю о запах. А до этого думала о цвете паники. Может, скоро и до вкуса дойдет? Что с раненых взять, как не их бред?
Странная это штука - лежание навзничь с пометкой от пули. Как бы новое существование.
Моя свекровь, которую я, Господи, прости, любила больше, чем маму, при нашей первой встрече, прижав меня к себе, а до этого я возилась в кухне с луком и чесноком, сказала: «Ты вкусно пахнешь». Я же уловила в этом подковырку, расстроилась, прокляла все свои южные кухонные пристрастия, села за столом от нее подальше и ждала очередную гадость типа «а волосы надо бы подстричь», «а цвет тебе этот не идет» и прочую хрень. Как она, умница, это просекла - я без понятия. Но когда на балконе я демонстрировала ей бездарную панораму окрестностей, она сказала: «Не надо ежиться, детка, ты мне очень нравишься».
А потом мы с ней говорили о запахах. Она призналась, что у ее младшей дочери очень резкий пот, - а это конец семидесятых, уже есть всякие шарики и брызгалки, на которые моя мама реагирует с присущей ей прямотой: «Знаешь, пот пахнет лучше, чем это говно».
Фу, какие идиотские мысли меня обуревают. Уже нет ни мамы, ни свекрови. Но когда родилась дочь, я обнюхала ее всю, и слаще запаха не знаю. А теперь вот почему-то ворочу морду.
Она сидит против меня напряженно, я чувствую ее внутреннее убегание.
- Ну, иди, - говорю я ей. - Я беспокоюсь о брошенном где-то внизу пальто.
Как раз приходит муж, дочь вскакивает торопливо и, махнув отцу рукой, говорит:
- Смена смене идет! Держись, мам… У тебя все в порядке.
- А у тебя? - спрашиваю я ее.
Она замирает в дверях и отчетливо, с форсированными ударениями говорит:
- А у меня все просто гениально.
И исчезает. Почему я слышу недоговоренность фразы - «назло тебе»?
- Ну, что там? - спрашиваю я мужа.
- Там ничего.
- Там ничего. Никто никого не ищет. Столько убитых за день, а ты живая, слава богу. Пошустрили в подъезде, чужих, подозрительных никто не видел. Я имею в виду высокого мужика в шляпе. Знаешь, - говорит он, - это какая-то ошибка. Ты по определению не можешь быть чьей-то добычей.
- В смысле, кому я нужна? - иронизирую я.
- Как и я. Как все статистически средние единицы. Нет ни денег, ни славы. Нет предмета зависти. Понимаешь?
- А предмет ненависти может быть?
- Откуда? У ненависти тоже должен быть корень. Кто он, твой враг, чтобы вот так пойти на преступление?
- Ты мало читал детективов. Огромное количество немотивированных убийств. Огромное! Под рюмку. Под настроение. Под мысль…
- Ну и какая же это может быть мысль?
- Что, если меня не будет, кому-то станет лучше. Просто от отсутствия меня.
- Дурь. Это значит, каждый в какой-то момент может стать убийцей. Каждый! В момент гнева, обиды, да просто злости…
- Так и бывает. Русский человек почти всегда на грани срыва. Русский бунт - бессмысленный и беспощадный. Это классика. А Раскольников? Вот уж преступник от чистой идеи: тварь или право имею? А этот малахольный Стенька - только чтоб браткам доказать, что они ему дороже бабы.
Тут- то и появилась сестра с мужниным пальто в руках и заорала, что время давно уже вышло, что люди теперь совсем без понятия, что, где, как и когда.
- Заблудший народ, - хотел пошутить муж. Но шутка была не понята.
- Да просто свиньи! - кричала сестра. - Берите свою хламиду и чтоб больше такого не было.
Она почти взашей вытолкала мужа, а потом присела ко мне на кровать.
- Это в вас стреляли? Расскажите, как это, когда под дулом?
- Скверно, - ответила я. - А если честно, я просто не успела сообразить.
- Явно не снайпер, - даже как бы с сожалением сказала сестра и тут же добавила: - на ваше счастье. Раз ничего не взял, значит, просто хотел убить.
Она смотрит на меня с явным интересом: что во мне не так? Или лучше - что во мне особенного? Или еще круче - чем же я так интересна?
- Он наверняка ошибся, - говорю я, - подъездом ли, домом, этажом. Подумайте сами.
- Это верно, - удовлетворенно говорит сестра, вставая. - Уже не молодая и не красотка, чтоб отбить мужика. И не богатая, раз в нашей больнице, куда свозят всех с улицы. Вот сейчас вам подложат соседку - прыгала с балкона. И тоже недоубилась.
- Молодая?
- Да нет. Вроде вас. По пьяни. В ней водки больше, чем крови.
Ночью я не спала. Во-первых, соседка все время то кричала, то стонала, а во-вторых, запах перегара был куда круче шума от нее.
Утром доктор, который меня принимал, велел перевести меня в тихую, хоть и многоместную палату.
Я попала в устоявшийся коллектив со своими порядками и правилами. Меня положили на кровать, с которой не виден был экранчик принесенного из дому телевизора. Но слышно было более чем. Хозяйка телевизора ставила звук «под себя». Владение собственностью определило ее палаточный статус. Она была старшей и главной. Уворачиваясь от машины в неположенном месте, она грохнулась и сломала правую руку, как она сказала мне, «в хлам». Но ей крупно повезло, она оказалась левшой. Она была учительницей, и откровенно радовалась неожиданным, как она говорила, вакациям. Ее посещал муж, маленький мужчинка с огромной плешью. Левша целовала его в эту плешь, а пока он сидел рядом, неоднократно поглаживала ее со словами:
- Голенький ты мой!
Он тоже был учителем ее же школы, приносил ей гостинцы от коллег, но особо выделял сверточек «это от меня», который она вскрывала раньше всех и верещала от радости, как девчонка. Я вытягивала голову на эту радость и выясняла, что там были обычные яблоки и обязательные чипсы. В общем, меня трогали их отношения искренней, нежной любви.