Мне, противнице загаженной рекламой продукции, даже захотелось этих чертовых чипсов. Муж удивился донельзя и объяснил перемену вкуса большим количеством лекарств, которыми меня пичкали, чтобы упредить инфицирование. Как объяснишь мужу, что это левша и плешивый повели меня на непритязательную чипсовую любовь. Она меня торкнула, и все тут.
Повернувшись ко всем спиной, а ко мне, получалось, лицом - такова была география кроватей, - лежала девчонка лет семнадцати, не больше. Ее ударил ножом ее же парень, когда она вовремя танца положила руки на плечи пригласившего ее неизвестного и они максимально сомкнулись в движении. Дурачок-парень, не зная другого способа их разъятия, ударил ее перочинным ножом в попу. Бедняжка смотрела на меня с кровати затравленно, она стеснялась перевязок и сопутствующих этому насмешек, она теребила в руках мобильник, бесславно нажимая цифры. К ней никто не приходил, и это показалось мне удивительным. Но мать все-таки появилась. Молодая, хорошо одетая дама. Она сказала, едва переступив порог: «Так тебе и надо, сучка». Из разговора, достаточно бурного, палата поняла, что родители готовили девчонке перспективного мальчика с будущим, а дочь, дура, повелась незнамо с кем и незнамо где, вот и получила науку на всю жизнь: с кем поведешься, то и получишь.
Мать оставила дочери баночку красной икры и горячий лаваш.
- Ешь, балда. И знай, шрам на заднице через время станет твоей фишкой. Мужчины любят разное такое…
На этом она ушла. А так как все мы были с ранами, то тема фишки какой-то даже распалила народ.
Больше всех вгрызлась в тему дама средних лет, которую клюнул в сосок любимый попугай. Смех смехом, но она была самой тяжелой в палате. В ране гуляла инфекция, врачи боялись на всякий случай всего. Это был испуг их незнания. Не каждый день попугаи рвут столь деликатное место. И хотя обследованный ветеринарами попугай был чист и здоров, температура у дамы подскакивала под самую смерть. Боль рвала тело, и она, стараясь не шуметь, рыдала в подушку.
В момент возникновения темы сексуальной фишки она была в хорошем состоянии, но ляпнула невесть что.
- Может, Кеше нужна была голубка, и он так мне дал знать?
Женщина с переломом шейки бедра сказала ей от всей души:
- Так, может, вы сами пытались дать попугаю?
- Как вам не стыдно! - закричала голубиная жертва. - Может, у вас в деревне и принято с животным миром, мой Кеша - тонкое существо, он говорит и понимает, и у него есть подруга, голубенькая голубушка.
- Да! - закричала шейка бедра. - Мы такие! Мы живем с конями и баранами, с собаками и хряками. Потому как самый завалященький козел из стада теперь лучше козла-мужика. Он не пьет, не разговаривает и не качает права. И не сосет нашу женскую кровь.
- Вы правду говорите? - спросила высокая, ждущая выписки женщина-химик, подавившаяся костью. Она говорила теперь хрипловатым голосом, баранья косточка растопырила ей гортань, став как бы перемычкой. Говорят, вроде бы пустячное дело было совсем не простым. - Вы можете с животными?
- Мы-то смогли бы, - засмеялась шейка, - животные не хотят. Вот у них все честно и чисто.
- А вы что молчите? Что у вас на уме? - как-то не по случаю злобно спросила меня хозяйка телевизора, левша.
- Никто никого не лучше, - сказала я. - И среди зверей есть гиены и шакалы, и среди человеков есть мать Тереза и доктор Гааз.
- Это кто такой? - спросили они хором.
Я вляпалась, подумала я. Что мне стоило назвать фамилию всем известного человека - и все, закрылась бы тема. На ум шли Ганди, Мартин Лютер Кинг, я не могла вспомнить ни одного русского. Человека Абсолютного Добра, абсолютного человеколюбия и неагрессии. Конечно, они есть, может, даже им несть числа. Это мой раненный ум забыл все к чертовой матери, но мысль-змея высвистывалась из самых глубин. Человек добра никогда не был на Руси главным. Он был или юродивым, или Иванушкой-дурачком, а в двадцатом веке его место было в болотах и снегах лагерей.
Он был или юродивым, или Иванушкой-дурачком, а в двадцатом веке его место было в болотах и снегах лагерей. Господи! Они же смотрят на меня, они ждут ответа, кто такой Гааз.
- Врач, немец, - говорю я. - Спасал и лечил русских. Особенно тех, кто в тюрьме. Это он сказал: «Спешите делать добро».
- Не надо, женщина, не надо! - это кричит шейка бедра. - Что, у нас русских врачей нет? Вам для примера обязательно немец нужен или еврей? Других нет?
Тут- то и пискнула с кровати древняя бабулька, тоже шейка бедра.
- Девки! Подайте, Христа ради, утку. Уже невтерпеж.
Баранья косточка пошла к дверям и стала звать сестру.
- Да сунь мне утку под одеяло, милка, - кричала бабка.
- Вот вонищи сейчас будет, - сказала женщина-телевизор.
С кровати встала девчонка с «фишкой» и направилась к бабке. Но было уже поздно. Все случилось.
Как же они все орали! Как кляли бабку! Какие проклятья слали они ей на голову!
Воспринимаю ее поношение как личное. Ибо уже знаю: сгусток ненависти, нацеленной именно в меня, существует. Поэтому я в этом крике и этой вони. За что, дочь? За что?
Я отвернулась, потому что из меня хлынули слезы, первые - и даже за много лет. Я ведь неплачущая природа. Последний раз я плакал на похоронах Сахарова. И то, скорей, из-за музыки.
- Вот вам пример русского. Сахаров, - отвечаю я на вопрос, о котором в крике уже все забыли.
- Сахаров - Цукерман, - говорит мне баранья косточка.
Ну, тут уже ни охнуть, ни вздохнуть.
Все ходячие выходят в коридор, пока проветривается палата, оставшиеся завязывают лица полотенцами. Я встаю первый раз. Это мой третий день в больнице. Старушка же чувствует себя, как ни странно, героиней. Она смотрит на всех молодо и мстительно.
- Вы, как я догадываюсь, не согласны, - спрашивает меня уже в коридоре баранья косточка, - что Сахаров - Цукерман?
- Давайте закроем тему. Я ненавижу антисемитов.
В этом все дело - в тоне. Видимо, я сказала так, что она отпрыгнула от меня, иначе не назовешь скорость ее перемещения. Я же вернулась в палату. Там было одновременно холодно, душно и воняло. Слои воздуха не смешивались. В них можно было передвигаться из одного в другой, моя койка была в центре холода.
- А у тебя что? - спросила облегчившаяся бабка.
О русская простота, вконец освобожденная от глупостей приличия, простота тюрьмы, больницы, очереди, где все сразу и братья и сестры, но и враги заклятые. Я люблю думать эту мысль, но сейчас мне надо ответить на вопрос.
- Я сломала ключицу, - говорю я.
- Упала что ли?
- Упала, - отвечаю.
- Ключица ерунда, - говорит бабка. - От нее в человеке ничего не зависает. Рукой же шевелишь? Шевелишь. Есть кости важные, а есть глупые. Твоя болезнь никакая, зря занимаешь место. Знаешь, сколько сейчас валяется на земле со сломанными руками и ногами? А места им нет. Правильно?
- Я завтра выпишусь, - говорю.
- И не думай, - слышу я голос дочери, она вошла и оглядывается.
- Ну и запах! - возмущается она. - Тебя из огня да в полымя, так что ли?
- Это больница, дочь моя! - говорю я ей, а про себя отмечаю совсем другое: она хорошо, авантажно выглядит, глаз с искрой, румянец… Наверняка кто-то ждет ее внизу.
- Сломанная ключица - ерунда, - сигналит моей дочери с места бабка, - стоишь на ногах, и рука вполне живая, а если шейка бедра, то обделаешься…
Дочь смотрит на меня, глаз ее лукав: вот какую ты, мамочка, придумала для народа лжу… Сломанную ключицу. За тобой не заржавеет. В этом деле ты мастер.
Мне не надо слов. Я ведь хорошо знаю подтекст слова «мастер».
Накануне ее выпускного сочинения у меня случился поздний аборт. Была до этого мысль оставить ребенка, муж очень хотел, но оказались не те анализы, и возраст - сороковик, мало ли что? Меня тогда тошнило, и я объясняла дочери, что это аллергия на раннюю вспученную на подкормках клубнику.