Дон Одон тяжело задышал. Казалось, он готов лишиться чувств.
– Как бы я хотел этого, сеньор Мартин. Но девочка не желает тут жить, – с горечью стал оправдываться он.
Поняв, что бакалейщик вовсе не был таким негодяем, каким его расписала Исабелла, я устыдился своей резкости.
– Так вы ее не выгоняли из дома?
Глаза дона Одона стали как блюдца, и в них отразилась скорбь. Его жена выступила вперед и взяла мужа за руку.
– Мы поссорились. Было сказано много, чего не следовало бы говорить, с обеих сторон. Но дело в том, что у девочки дар и ей неймется, характер у нее дай Боже… Она пригрозила уйти и сказала, что мы больше никогда ее не увидим. Ее мать, святая душа, чуть не умерла от разрыва сердца. Я повысил на нее голос и пообещал, что упрячу ее в монастырь.
– Верный способ убедить семнадцатилетнюю девчонку, – вставил я.
– Это первое, что пришло мне в голову… – возразил бакалейщик. – Каким образом я мог бы поместить ее в монастырь?
– Судя по тому, с чем столкнулся я, только призвав на помощь полк жандармерии.
– Не знаю, что вам порассказала дочка, сеньор Мартин, но не верьте этому. Мы люди простые, но никакие не чудовища. Ума не приложу, как с ней справиться. Я не тот человек, кто хватается за ремень и вколачивает науку с кровью. А моя супруга, которая перед вами, не обидит даже кошки. Понятия не имею, откуда у девочки взялся такой характер. Наверное, все беды из-за того, что она слишком много читала. А ведь нас предостерегали монахини. Еще мой отец, царствие ему небесное, говорил: в день, когда женщинам разрешат учиться читать и писать, мир покатится в пропасть.
– Великим мудрецом был ваш отец, однако это не решает ни вашу проблему, ни мою.
– А что мы можем сделать? Исабелла не хочет жить с нами, сеньор Мартин. Она заявляет, что мы тупицы, что мы ее не понимаем и хотим похоронить в этой лавке… Как бы я хотел ее понять! Я работаю в магазине с семи лет, от зари до зари, и единственное, что я понял, – это то, что мир наш безобразен и не проявит снисхождения к молоденькой девушке, которая витает в облаках, – рассуждал бакалейщик, прислонившись к бочке. – Больше всего я боюсь, что, если я заставлю ее вернуться, она действительно убежит и попадет в руки какому-нибудь проходимцу… Даже думать об этом не хочу.
– Это правда, – подтвердила его жена, говорившая с очень легким итальянским акцентом. – Поверьте, дочка разбила нам сердце, но так происходит не впервые. Она уродилась в мою мать, а у той был неаполитанский характер…
– О, mamma, – протянул дон Одон, обреченный с благоговением чтить память тещи.
– Когда она сказала, что поживет несколько дней в вашем доме, помогая с работой, мы немного успокоились, – продолжала мать Исабеллы. – Мы ведь знаем, что вы человек хороший, ну и дочка, по большому счету, рядом с нами, всего в двух улицах отсюда. И мы думаем, вы сумеете уговорить ее вернуться.
Мне стало любопытно, что им наговорила обо мне Исабелла, чтобы убедить, что ваш покорный слуга ходит по воде.
– Как раз сегодня ночью, в двух шагах отсюда, избили до полусмерти пару поденщиков, возвращавшихся домой. Вы только подумайте. Искалечили, отделали железкой, как собак. Говорят, что один вряд ли выживет, а второй останется парализованным до конца дней, – сообщила мать. – Что за мир!
Дон Одон смущенно посмотрел на меня.
– Если я приведу ее назад, она снова убежит. И неизвестно, повезет ли ей во второй раз так, как с вами. Мы понимаем, нехорошо, когда девушка живет в доме холостого мужчины, но по крайней мере о вас нам известно, что вы человек порядочный и как следует позаботитесь о ней.
Бакалейщик был готов расплакаться. Я бы предпочел, чтобы он побежал за ружьем. Кстати, не исключалась возможность, что в любой момент у меня на пороге объявится какой-нибудь неаполитанский родственник, готовый постоять за честь девушки с мушкетом в руках. Porca miseria.
– Спасибо!
– Не так быстро. Ты можешь остаться с условием. Во-первых, каждый день ты наведываешься в магазин, чтобы повидать родителей и сказать им, что ты в порядке. Во-вторых, ты слушаешься меня и подчиняешься правилам этого дома.
Прозвучало это патриархально, но без должной решительности. Я сохранял суровое выражение на лице и решил разговаривать построже.
– И каковы правила этого дома? – спросила Исабелла.
– В основном те, что взбредут мне в голову.
– Я считаю, это справедливо.
– Тогда договорились.
Исабелла обогнула стол и с благодарностью обняла меня. Я всем существом ощутил жар и упругость форм семнадцатилетнего тела. Я мягко отстранил ее, отодвинув от себя по меньшей мере на метр.
– Первое правило таково: тут не пансион для благородных девиц и потому, пожалуйста, без женских штучек – мы не обнимаемся и не рыдаем по всякому поводу.
– Как скажете.
– А эту фразу мы сделаем девизом, на котором будет строиться наше сосуществование: то, что скажу я.