Эвлалия до сих пор не придумала основную интригу своей книги. Я посоветовал придать повествованию слегка зловещий тон и строить действие вокруг истории таинственной книги, принадлежавшей духу грешника, сдобрив чертовщиной второстепенные сюжетные линии.
– Так поступил бы на вашем месте Игнатиус Б., – рискнул предположить я.
– А какую цель на самом деле преследуете вы, читая столько книг об ангелах и демонах? И не убеждайте меня, что вы бывший семинарист, которого заела совесть.
– Я пытаюсь выяснить, есть ли общие корни у религиозных верований и мифов и каковы они, – объяснил я.
– И что вам удалось узнать?
– Почти ничего. Я не хочу утомлять вас мизерере. [33]
– Вы меня не утомляете. Расскажите.
Я пожал плечами:
– Пожалуй, пока самым интересным мне представляется то, что начало большинству конфессий было положено неким событием или личностью, более-менее исторически достоверными. Однако очень быстро учение перерастает в социальное движение, подчиненное соответствующим политическим, экономическим и общественным интересам группы, воспринявшей эти верования. Вы еще не уснули?
Эвлалия покачала головой.
– Львиная доля мифологии, которой обрастает любая доктрина, начиная от богослужения и заканчивая нормами и табу, создается бюрократией, возникающей по мере эволюции учений, а не проистекает из гипотетического сверхъестественного явления, породившего их. Большая часть безыскусных и миролюбивых историй представляет собой симбиоз здравого смысла и фольклора. Но они непременно в конце концов получают воинственный заряд, а он формируется в результате позднейших интерпретаций первоначальной идеи, если не откровенных искажений, допускаемых вождями. Проблема руководства и возникновение иерархии занимают ключевое место в рамках развития вероучения. Истина на первых порах открывается всем. Однако вскоре появляются личности, считающие своим правом и долгом истолковывать, распоряжаться и в случае надобности изменять истину во имя общего блага. С этой целью они создают организацию, могущественную и потенциально репрессивную. Это явление, а биология учит нас, что подобное свойственно любой социальной группе животных, немедленно превращает доктрину в элемент политического контроля и борьбы. Ссоры, войны и разногласия становятся неизбежными. Рано или поздно слово становится плотью, а плоть истекает кровью.
Я почувствовал, что рассуждаю, как Корелли, и вздохну. Эвлалия вяло улыбалась и смотрела на меня с некоторой опаской.
– Именно этого вы жаждете? Крови?
– Наука дается кровью, а не наоборот.
– Я не стала бы утверждать столь категорично.
– По-моему, вы ходили в монастырскую школу.
– К кармелиткам. Восемь лет.
– А правду говорят, что учениц школ при женских монастырях обуревают самые темные и постыдные желания?
– Держу пари, что вам до смерти хотелось бы это узнать.
– Ставьте все фишки на «да».
– А что еще вы усвоили из ускоренного курса теологии для беспокойных умов?
– Очень немногое. Мои первые выводы огорчают банальностью и непоследовательностью. И чтобы сделать подобные выводы, нет нужды глотать энциклопедии и трактаты о раздорах ангелов, настолько все кажется очевидным. Вероятно, я просто не способен преодолеть свои предубеждения. А может, в этих материях и разбираться нечего. И суть вопроса заключается всего-навсего в том, верить или не верить, не давая себе труда задуматься о причинах и истоках. Как вам мое красноречие? Вы все еще под впечатлением?
– У меня мурашки бегут по коже. Как жаль, что я не встретила вас в годы учебы в монастырском колледже, в пору смутных желаний.
– Вы безжалостны, Эвлалия.
– Вы безжалостны, Эвлалия.
Библиотекарша весело рассмеялась и проникновенно посмотрела мне в глаза.
– Скажите, Игнатиус Б., кто так жестоко разбил ваше сердце?
– Вижу, вы умеете читать не только книги.
Мы посидели несколько минут молча, наблюдая за суетой официантов в обеденном зале ресторана «Каса Леопольдо».
– Знаете, что самое лучшее в разбитых сердцах? – спросила библиотекарша.
Я покачал головой.
– То, что разбить сердце можно только один раз. Потом на нем остаются лишь царапины.
– Используйте это в своей книге.
Я указал на ее обручальное кольцо.
– Не знаю, кто этот дурачок, но, надеюсь, ваш жених понимает, что он самый счастливый мужчина на свете.
Эвлалия грустно улыбнулась и кивнула. Мы возвратились в библиотеку и разошлись по своим местам. Она вернулась за конторку, а я – в свой укромный уголок. Мы попрощались на следующий день, ибо я решил, что более не могу и не собираюсь читать ни одной лишней строчки об озарениях и вечных истинах. По дороге в библиотеку я купил белую розу на лотке на бульваре Рамбла и положил ее на письменный стол, за которым никого не было. Я нашел Эвлалию в одном из проходов: она расставляла на полках книги.
– Уже покидаете меня, так скоро? – промолвила она, увидев меня. – Кто же теперь будет осыпать меня комплиментами?
– Да кто угодно.
Она проводила меня до дверей и пожала руку на верхней площадке лестницы, спускавшейся во внутренний дворик старого приюта. Я начал спускаться по ступеням, но на полпути обернулся. Она все еще стояла наверху и смотрела мне вслед.
– Удачи, Игнатиус Б. Желаю найти то, что вы ищете.
Я уставился на нетронутую тарелку супа, остывавшего на столе. Взяв ложку, я сделал вид, что пробую изысканное яство.
– Изумительно, – похвалил я.
– И вы не проронили ни слова, вернувшись из библиотеки, – добавила Исабелла.
– Еще жалобы есть?
Исабелла обиженно потупилась. Я через силу ел холодный суп, так как это был удобный предлог не продолжать беседу.
– Почему вы такой печальный? Из-за той женщины?
Я начал бесцельно гонять суп по тарелке. Исабелла тишком не спускала с меня взгляда.
– Ее зовут Кристина, – сказал я. – И я не печальный. Я рад за нее, поскольку она вышла замуж за моего лучшего друга и будет очень счастлива.
– А я царица Савская.
– Ты любопытная надоеда, вот ты кто.
– Вы мне больше нравитесь, когда ехидничаете и говорите правду.
– Посмотрим, как тебе понравится это: отправляйся к себе в комнату и оставь меня в покое один-единственный раз.
Она попыталась улыбнуться, но, когда я протянул к ней руку, ее глаза наполнились слезами. Она схватила грязные тарелки, свою и мою, и убежала на кухню. Я услышал, как посуда попадала в раковину, а несколько мгновений спустя громко хлопнула дверь ее спальни. Я вздохнул и попробовал вино – божественный напиток из магазина родителей Исабеллы. Через некоторое время я подошел к двери ее комнаты и тихонько постучал костяшками пальцев. Она не отозвалась, но изнутри до меня доносились eе всхлипывания. Я подергал дверь, но девушка заперлась на замок.
Я поднялся в кабинет. После того как тут похозяйничала Исабелла, он пах свежими цветами и выглядел как капитанская каюта крейсера. Исабелла расставила по порядку книги, вытерла пыль, навела блеск, преобразив все до неузнаваемости.