– Вы хорошо себя чувствуете?
– Свеж, как огурчик. Это все проклятая грудная жаба. Ничего страшного. Что привело вас сюда, милый мой Мартин?
– Я собирался пригласить вас пообедать.
– Благодарю вас, но я не могу покинуть капитанский мостик. Мой сын поехал в Саррию оценивать собрание, а дела идут не так бойко, чтобы закрываться, когда покупатели стоят у дверей.
– Только не говорите, что у вас туго с деньгами.
– Это книжная лавка, Мартин, а не нотариальная контора. Здесь за слово берут по справедливости, а иногда и того меньше.
– Если вам нужна помощь…
Семпере остановил меня, вскинув руку.
– Если хотите помочь, купите у меня какую-нибудь книгу.
– Вы же знаете, что я в неоплатном долгу перед вами.
– Поэтому тем более не морочьте себе голову. Не беспокойтесь о нас, Мартин. Отсюда нас вынесут только в сосновом ящике. Но если желаете, предлагаю разделить со мной питательный обед – хлеб с изюмом и свежий сыр из Бургоса. С такой закуской и графом Монте-Кристо можно дожить до ста лет.
– Все родители беспокоятся об этом, сеньор Семпере.
– И ваш отец тоже? Простите, я не хотел…
– Ничего. У отца хватало собственных забот, чтобы взваливать на себя еще и хлопоты, которые я доставлял ему. Уверен, ваш сын крепче стоит на ногах, чем вам кажется.
Семпере с сомнением поглядел на меня.
– Знаете, чего, по моему мнению, ему не хватает?
– Хитрости?
– Женщины.
– Он не останется без невесты, учитывая, сколько пташек вьется у витрины, чтобы полюбоваться на него.
– Я говорю о настоящей женщине из той породы, что делает человека таким, каким он должен быть.
– Он молод. Пусть поразвлекается годик-другой.
– Это мне нравится! Если бы он еще развлекался. Я в его возрасте, если бы вокруг толпилось столько девушек, грешил бы, как кардинал.
– Зубов не стало, тогда и орехов принесли.
– Вот чего ему не хватает – зубов. И желания кусаться.
Он посмотрел на меня и улыбнулся. У меня возникло подозрение, что букиниста осенила какая-то мысль.
– Пожалуй, вы могли бы ему помочь…
– Я?
– Вы светский человек, Мартин. И нечего гримасничать. Уверен, если вы постараетесь, то найдете славную девушку для моего сына. Хорошенькое личико будет при ней, а остальное вы ей объясните.
Я лишился дара речи.
– Разве вы не хотели мне помочь? – удивился букинист.
Я лишился дара речи.
– Разве вы не хотели мне помочь? – удивился букинист. – Вот те на!
– Но я говорил о деньгах.
– А я – о моем сыне и о будущем этого дома. О смысле моей жизни.
Я вздохнул. Семпере взял меня за руку и сжал ее с той небольшой силой, что у него оставалась.
– Обещайте, что не дадите мне покинуть этот мир, не увидев сына, женатого на достойной женщине, такой, ради которой стоит умереть. Женщине, которая подарит мне внука.
– Если бы я знал, то зашел бы перекусить в кафе «Навидадес».
Семпере усмехнулся:
– Порой я думаю, что вы должны были бы быть моим сыном, Мартин.
Я посмотрел на букиниста, выглядевшего сегодня особенно старым и немощным – слабая тень сильного и внушительного мужчины, обитавшего по моим детским воспоминаниям в этом доме, и почувствовал, что почва уходит у меня из-под ног. Я шагнул к нему и, повинуясь безотчетному порыву, сделал то, чего не делал никогда за годы нашего знакомства. Я поцеловал его в лоб, испещренный старческими пятнами и осененный четырьмя седыми волосинами.
– Обещаете?
– Обещаю, – сказал я и направился к выходу.
20
Контора адвоката Валеры занимала мансарду в экстравагантном доме в стиле модерн, уместившемся под номером 442 на бульваре Диагональ буквально в шаге от пересечения с бульваром Грасия. Особняк, за неимением иных сравнений, походил на помесь башенных часов с пиратским кораблем, декорированную колоссальными окнами и зеленой мансардной крышей. В любом другом уголке мира этот образчик барочно-византийского великолепия объявили бы одним из семи чудес света или же дьявольским порождением больного ума художника, одержимого бесами. В квартале Энсанче в Барселоне, где подобные сооружения произрастали повсюду подобно клеверу после дождя, он вызывал лишь легкое недоумение.
Я ступил в холл, где обнаружил лифт, который показался мне творением огромного паука, который плетет не паутину, а соборы. Швейцар открыл передо мной кабину и замуровал в странной капсуле, которая начала подниматься вверх вдоль центральной лестничной клетки. Сурового вида секретарша открыла мне дубовую резную дверь и предложила войти. Я назвался и предупредил, что не договаривался заранее о встрече и меня привело в контору дело, связанное с куплей-продажей недвижимости в квартале Рибера. В ее невозмутимом взгляде промелькнуло какое-то странное выражение.
– Дом с башней? – спросила секретарша.
Я подтвердил. Секретарша проводила меня к кабинету, где в тот момент никого не было, и жестом пригласила пройти. Я сообразил, что помещение не являлось официальным залом ожидания.
– Пожалуйста, подождите минуту, сеньор Мартин. Я сообщу адвокату о вашем визите.
Следующие сорок пять минут я провел в кабинете в окружении шкафов, заполненных фолиантами размером с надгробную плиту и надписями на корешках типа: «1888–1889, Б. К. А. Часть первая. Раздел второй». Они пробуждали неодолимую тягу к чтению. Из широкого окна кабинета, выходившего на бульвар Диагональ, открывалась панорама города. Обстановка источала непередаваемый аромат благородной старины, настоянный на деньгах. Ковры и массивные кресла, обитые кожей, воссоздавали атмосферу британского клуба. Я попытался приподнять один из светильников, возвышавшихся на письменном столе, и прикинул, что он весит килограммов тридцать, не меньше. Большой масляный портрет, висевший над камином для солидности, навязывал самодовольное и довлеющее присутствие никого иного, как незабвенного дона Сопонсио Валеры-и-Меначо собственной персоной. Легендарного стряпчего украшали бакенбарды и усы, напоминавшие гриву стареющего льва, а его глаза, сверкавшие сталью, властвовали с того света над всем, что находилось в кабинете, неумолимо, как смертный приговор.