Я удалился так быстро, как мог, стараясь, чтобы мой уход не выглядел бегством, и затерялся среди тропинок и закоулков некрополя. Я огибал обелиски и гробницы, устремившись в сердце кладбища. Надгробная плита была на месте, отмеченная пустой посудиной, где стоял остов мумифицированного букета. Видаль оплатил погребение и даже заказал довольно известному в похоронной гильдии скульптору изваяние Сострадания, стоявшее на страже у могилы, воздев очи к небу и молитвенно сложив руки на груди. Я опустился на колени у плиты и очистил от мха надпись, выбитую резцом:
Хосе Антонио Мартин Кларес
1875–1908
Герой филиппинской войны
Страна и друзья никогда тебя не забудут
– Здравствуй, отец, – сказал я.
Я смотрел на мутные струи дождя, стекавшие по лицу Сострадания, и прислушивался к гулу ливня, хлеставшего по надгробиям, и улыбнулся, пожелав удачи друзьям, которых у него никогда не было, и стране, пославшей его умирать заживо ради обогащения четырех вождей, не подозревавших о его существовании. Я сел на плиту и положил руку на мрамор.
– Ну кто бы мог сказать, а?
Отец, влачивший жизнь на грани нищеты, упокоился навечно в могиле респектабельного буржуа. В детстве я недоумевал, почему газета решила заплатить за похороны с приличным священником, плакальщиками, цветами и захоронением, подобающим сахарному магнату. Мне никто не сказал, что сам Видаль взял на себя расходы, чтобы отдать последнюю дань человеку, умершему вместо него. Впрочем, я всегда об этом догадывался и объяснял благородный поступок бесконечной добротой и щедростью, коими небо сполна наградило моего идола и наставника, великого дона Педро Видаля.
– Я должен попросить у тебя прощения, отец. Много лет я ненавидел тебя за то, что ты оставил меня здесь одного. Я убеждал себя, что ты сам напросился на такую смерть. Потому я никогда не приходил к тебе. Прости.
Отец презирал слезы. Он считал, что мужчины не плачут по другим, только о себе. Но если мужчины так делают, то они слабаки и не заслуживают никакой жалости. Я не хотел плакать о нем и подвел его снова.
– Мне хотелось, чтобы ты увидел мое имя на обложке книги, хотя ты и не смог бы ее прочитать. Мне хотелось бы, чтобы ты был тут, рядом со мной, и знал, что твой сын сумел пробить себе дорогу и может делать то, что тебе никогда не позволялось. Мне хотелось бы познакомиться с тобой, отец, и чтобы ты познакомился со мной. Я считал тебя чужим, чтобы забыть, а теперь чужим стал я сам.
Я не слышал, как он приблизился, но, подняв голову, увидел, что патрон стоит в паре метров от могилы и молча наблюдает за мной. Я поднялся и подошел к нему, как хорошо выдрессированный пес. Мне было любопытно, знал ли он, что тут похоронен мой отец. Может, он назначил встречу на кладбище именно по этой причине? Наверное, у меня на лице патрон читал все тайные мысли, как в раскрытой книге, поскольку, положив мне руку на плечо, покачал головой:
– Я не знал. Извините.
Я не был расположен открывать эту дверь к дружбе и взаимопониманию. Повернувшись, чтобы избавиться от прикосновения, выражавшего расположение и сочувствие, я крепко зажмурился, сдерживая слезы ярости. Не дожидаясь патрона, я зашагал к выходу. Патрон замешкался на пару мгновений, а затем решил последовать за мной. Бок о бок мы молча дошли до главных ворот. Там я остановился и посмотрел на него с нетерпением.
– Итак? У вас есть замечания?
Патрон не обратил внимания на враждебность, сквозившую в моем тоне, и снисходительно улыбнулся:
– Превосходная работа.
– Однако…
– Если все же требуется мое мнение, то я сказал бы, что вы, полагаю, попали в яблочко, рассказывая историю с точки зрения очевидца событий, который ощущает себя жертвой и выступает от имени народа, ожидающего спасителя-воина. Я хотел бы, чтобы вы продолжали в том же ключе.
Я хотел бы, чтобы вы продолжали в том же ключе.
– Вам не показалось это вымученным, искусственным?
– Напротив. Ничто не склоняет нас к вере больше, чем страх, ощущение опасности. В момент, когда мы чувствуем себя жертвой, все наши поступки и верования обретают законное основание, сколь бы спорными они ни были. Наши противники или просто соседи теряют равный с нами статус и превращаются во врагов. Мы же перестаем быть агрессорами и становимся защитниками. Зависть, алчность или обида, движущие нами, делаются священными, ибо мы утверждаем, что действуем в свою защиту. Зло, угроза всегда гнездятся в других. Первый шаг к пламенной вере – страх. Страх потерять свою личность, жизнь, положение и верования. Страх – это порох, а ненависть – фитиль. Догма, в конце концов, всего лишь зажженная спичка. Однако в вашем сюжете есть парочка упущений.
– Поясните мне кое-что. Вы хотите веру или догму?
– Нам недостаточно, чтобы люди верили. Они обязаны верить именно в то, во что мы хотим, чтобы они верили. Им не полагается испытывать сомнений или прислушиваться к голосу тех, кто сомневается. Догма должна стать частью самой личности. И любой усомнившийся – наш враг, то есть зло. И наше право и долг дать ему отпор и уничтожить его. И это есть единственный путь к спасению. Верить ради того, чтобы выжить.
Я вздохнул и отвел взгляд, неохотно кивнув.
– Кажется, вы не убеждены, Мартин. Скажите, о чем вы думаете? Считаете, я ошибаюсь?
– Не знаю. По-моему, вы упрощаете вещи самым опасным образом. Вся ваша теория не более чем механизм для возбуждения и управления ненавистью.
– Вы хотели употребить прилагательное «отвратительный» вместо «опасный», но я не принимаю это близко к сердцу.
– Почему мы должны свести веру лишь к акту отторжения и слепого повиновения? Почему нельзя верить в ценности иного рода – согласие, взаимопонимание?
Патрон усмехнулся, развеселившись.
– Верить можно во что угодно, Мартин, в свободный рынок и мышонка Переса. И даже верить в то, что мы ни во что не верим, как вы, что является пределом доверчивости. Я прав?
– Клиент всегда прав. А какие упущения вы усмотрели в повествовании?
– Не хватает злодея. Большинству из нас, осознаем мы это или нет, скорее свойственно противоборствовать кому-то или чему-то, а вовсе не поддерживать кого-то. Намного проще произвести ответное действие, чем действовать самому, если можно так выразиться. Ничто так не укрепляет веру и приверженность догме, как сильный противник. И чем он неправдоподобнее, тем лучше.
– Я думал для большей убедительности вывести образ зла абстрактно. Антагонист будет неверующим, чужим, кем-то за пределами группы.
– Да, но мне хотелось бы большей детализации. Трудно ненавидеть идею. Для этого необходима определенная интеллектуальная дисциплина или одержимый и больной дух, что встречается не так часто. Гораздо легче ненавидеть субъекта с узнаваемым лицом, которого можно обвинить во всем, что нам мешает жить. И не обязательно это должен быть конкретный человек. Это может быть народ, племя, какая-то группа… Кто угодно.
От хладнокровного и неприкрытого цинизма патрона проняло даже меня. Я фыркнул, преисполнившись презрения.
– Не стройте из себя образцового гражданина, Мартин. Вам ведь безразлично, а нам нужен злодей в этом водевиле. И вы это, должно быть, понимаете лучше всех. Нет драмы без конфликта.
– Какого злодея вы бы предпочли? Тирана-захватчика? Лжепророка? Разбойника?
– Антураж я оставляю на ваше усмотрение. Меня устроит любой сомнительный тип. Одна из функций отрицательного персонажа – дать нам возможность сыграть роль жертвы и заявить о нравственном превосходстве. Необходимо наделить его всеми теми качествами, которые мы не смеем признать в самих себе, и демонизировать согласно нашим практических интересам.