Неужели она поэтому помогла мне? Потому что знает, каково это — чувствовать себя жертвой, чувствовать, что тебя опозорили? Но я не заслужил ее доброго отношения. Я же знал, что Поль-Мари — жестокий насильник, но ничем ей не помог: меня сдерживала тайна исповеди. Да и что я мог с ним поделать, отец мой? Я же не имел права вмешиваться. А вот Вианн взяла и вмешалась. Вианн Роше, которая прилетает к нам вместе с ветром и всем возвещает перемены…
Этот ветер! Почему он дует? Почему вообще должны быть какие-то перемены, отец мой? Мы были счастливы раньше — ну, по крайней мере, большинство из нас — и вполне всем довольны. Почему же все обязательно должно быть иначе?
Говорят, Белый Отан приносит безумие, а Черный Отан — хаос и отчаяние. Не то чтобы я так уж верил в эти сказки, но ветер снова переменился, и отчего-то впервые в жизни я, похоже, чувствую его мрачный призыв. Ланскне от меня отрекся — от меня отреклись прихожане по обе стороны реки. И моя церковь от меня отреклась или, по крайней мере, вот-вот это сделает. В такие мгновения особенно соблазнительно звучит голос этого ветра, ветра, который странствует налегке, который летит куда хочет…
Глава третья
Вторник, 24 августа
Еще сильнее визгливое пение ветра и барабанный стук дождевых капель. В последние два дня дождь почти не прекращался. Он грохочет в водосточных желобах, стекает по оконным стеклам, миллионами крошечных точек висит в воздухе и заставляет нас сидеть взаперти, точно узников. Черный Отан неистовствует, точно банда преступников: он срывает с каштанов листья, а с людей шляпы, выворачивает зонты, безнадежно разрушает прически и рисует на поверхности реки свое безумное граффити.
Анук и Алиса почти весь день слушали музыку и смотрели телевизор, а Розетт рисовала своих обезьянок, хотя сегодня перешла к изображению слонов. Девочки, похоже, вполне счастливы, хоть им и приходится сидеть дома. Только одна я не знаю покоя и все смотрю в окно, а по нему все текут и текут дождевые струи. И все время чего-то жду — но чего? Я и сама не знаю.
Сегодня днем я решила сходить к Жозефине, надев старый дождевик Арманды и ее резиновые сапоги. Но Жозефины в кафе не оказалось, и Мари-Анж сказала, что не знает, когда она вернется. Редкие прохожие на улицах выглядели весьма уныло. Небо было темным, как в ноябре. Проходя мимо церкви Сен-Жером, я заметила, что дверь в мою бывшую chocolaterie плохо закрыта и, мотаясь на ветру, печально постукивает — точно передает сигналы какого-то полузабытого кода.
Бат-бат-бат. Бат-бат. Бат-бат.
Впрочем, я здесь больше не живу и за этот дом не отвечаю. Но там по-прежнему живут призраки, которые сейчас толпятся у дверей, отталкивая друг друга, и с плачем требуют внимания. Я, разумеется, знаю, как их прогнать, но это призраки меня самой, и моей Анук, и Ру, и Рейно, и Жозефины, и Арманды, моего дорогого старого друга, чье лицо, точно печеное яблочко, покрыто тысячью морщин. Я помню, как Арманда залезла на высокий табурет у стойки, а ее длинная черная юбка немного задралась, и из-под нее выглянул подол ярко-красной нижней юбки; как она пила шоколад с ложечки для сахара; как она читала вместе с Люком стихи, пока за мальчиком не явилась Каро…
Я огляделась. На площади было пусто. Шуршала, задевая за леса, пленка, которой от непогоды укрыли крышу. Ремонтные работы из-за дождя пришлось приостановить. Сейчас там, конечно, никого нет, говорила я себе. Там нет людей, зато полно волшебства и призраков прошлого.
Бат-бат-бат. Точно взгляд из-под ресниц. Точно глаз, подмигивающий из разверстой могилы. Зайди внутрь, Вианн, говорит эта приоткрытая дверь. Мы все здесь. Твои старые друзья. И твой Черный Человек, и твоя мать, и твое прошлое. И воздух здесь по-прежнему горький, как шоколад, и пахнет сладостно, как ладан.
Точно взгляд из-под ресниц. Точно глаз, подмигивающий из разверстой могилы. Зайди внутрь, Вианн, говорит эта приоткрытая дверь. Мы все здесь. Твои старые друзья. И твой Черный Человек, и твоя мать, и твое прошлое. И воздух здесь по-прежнему горький, как шоколад, и пахнет сладостно, как ладан. Попробуй. Испытай на вкус…
И я вошла внутрь.
Кто-то явно пытался убрать мусор и привести все в порядок. Пол был почти чист, стены выскоблены и готовы к покраске. Если бы я смотрела верным образом, то теперь почти смогла бы увидеть призраки давних обитателей этого дома — женщину с шестилетней девочкой, входящих в нежилое помещение, где на полу лежит серый ковер пыли и в каждом углу — печаль и запустение. Но и сейчас здесь все выглядело точно так же; и сейчас здесь не было никого, кто мог бы разогнать тени громкими звуками пластмассовой трубы или начал бы колотить по дну кастрюльки деревянной ложкой и кричать: «Эй, злые духи, вон отсюда!»
Но я уже знала, как тут все можно переделать. Стены покрасить желтой краской, а синей нанести узор по трафарету; поставить барную стойку и возле нее, может, пару высоких табуретов. В воздухе сильно пахло дымом, влажным, застарелым, но если распахнуть окна и двери, окурить помещение сухим шалфеем, натереть полы смесью соды и лавандового масла…
Злые духи, вон отсюда! Да, я легко могла бы все тут совершенно преобразить. Дом — это всегда отражение его хозяев, пусть даже прежних, а этот дом, безусловно, меня узнал. Как легко он принял бы нас обратно; как легко можно было бы восстановить прошлое!
Бат-бат.
Но этот дом не знает покоя. Дергается, шевелится. Скрипят половые доски, хлопают двери, шепчут что-то сломанные оконные рамы с выбитыми стеклами. А наверху, на втором этаже, в том «вороньем гнезде», где когда-то была комнатка Анук, слышатся чьи-то шаги.
И это никакое не привидение.
— Эй, кто там? — крикнула я.
В ответ — молчание; но затем над лестницей, ведущей в маленькую комнатку на чердаке, где когда-то жила Анук, возникло чье-то маленькое, очень смуглое личико в черном обрамлении хиджаба. Широко раскрытые темные глаза с тревогой смотрели на меня.
— Я тебя испугала? — сказала я. — Извини, но я не знала, что здесь кто-то есть. Я когда-то давным-давно здесь жила — задолго до того, как вы с мамой сюда переехали. У меня здесь была шоколадная лавка. Может, ты о ней даже слышала?
Девочка даже не пошевелилась. В черном хиджабе ей можно было дать лет двенадцать.
— Ты, должно быть, Дуа? — сказала я. — А меня зовут Вианн. Скажи, твоя мама дома?
Она покачала головой.
— Там, наверху, раньше была комнатка моей дочери, — снова заговорила я. — Интересно, там сохранилось круглое окошко прямо в крыше, похожее на иллюминатор? Она любила смотреть в него по ночам и воображать, что плывет на пиратском корабле.
Дуа осторожно кивнула. У нее за спиной послышалось какое-то царапанье, пыхтенье, и рядом с ее лицом возникла мордашка Майи, сладкая, как шоколадный батончик.
— Ой, это же Вианн! — закричала Майя. — Давай, залезай сюда! А то мы уж думали, что это мемти[44] Дуа.
Я вопросительно посмотрела на Дуа:
— Можно?
Она по-прежнему колебалась.
— Да она хорошая, — сказала ей Майя, — и тайну хранить умеет. Она уже сто лет о нашей Алисе заботится, но никому ничего не сказала. Поднимайся, Вианн! Посмотри, как у нас тут здорово!
Я поднялась по лесенке и через люк проникла в комнатку на чердаке. Там тоже довольно сильно пахло дымом, но, насколько я смогла разглядеть, ущерб был минимальный. И вообще в комнате мало что изменилось с тех пор, как в ней жила Анук: несколько полок с книгами, маленькая кроватка, письменный стол с компьютером, несколько игрушек, парочка постеров на стенах — какие-то певцы, которых я не знаю.