На полу, на подушках, сидели еще трое детей — среди них Пилу, — а между ними стояла картонная коробка, из которой доносилось какое-то странное царапанье и поскуливание.
— Ого, сколько вас! Ну, здравствуйте! — сказала я. — Не ожидала, что встречу тут целую компанию.
Пилу улыбнулся и сказал мне:
— Вот, познакомьтесь: это Дуа. Майю вы уже знаете, а эти двое, — он небрежно махнул в их сторону рукой, — Карина и Франсуа.
Последняя парочка смотрела на меня настороженно. Франсуа, старшему, было лет двенадцать, а маленькая Карина казалась примерно ровесницей Майи. На обоих — джинсы и майка. Они были очень похожи, и я догадалась, что это брат и сестра.
— Ну и что у вас тут творится? — спросила я.
— У нас творятся всякие ужасы! — с энтузиазмом воскликнул Пилу. — Пираты. Контрабанда…
— Прекрати, Пилу, — сказала Дуа мягко, но властно. И посмотрела на меня. — Извините, его иногда за-носит.
Я заглянула в коробку. На меня таращили глазенки два черно-белых щенка, которым, по всей видимости, было не больше пяти недель от роду. Пухлые, курносые и игривые, они карабкались друг на друга, стремясь выбраться из коробки, и счастливо, по-щенячьи рычали.
— Ясно. — Я взяла одного щенка, и он тут же тяпнул меня за палец.
— Он хороший, только все время кусается, — сказал Пилу. — Я хочу его назвать Кусака.
— Чьи они? — спросила я.
— Ничьи. Наши, — моментально ответила Майя.
— Ага. Значит, это и есть ваша тайна? — улыбнулась я ей. — Должна сказать, тайны хранить вы умеете отлично. — Я заметила встревоженный взгляд Дуа и сказала: — Не беспокойся. Со мной ваша тайна в полной безопасности.
Она глянула на меня с подозрением. Обернутое черным хиджабом лицо Дуа выглядело каким-то особенно маленьким и чуть угловатым; у нее был остренький подбородок, зато глаза просто поразительные: темная радужка точно обведена золотистыми концентрическими кругами.
— Месье Ашрон хотел их утопить, — сказала она, — а Франсуа и Карина притащили их сюда. Это было как раз перед пожаром. С тех пор мы о них и заботимся. Люк тоже знает о них — он ведь здесь работал. А больше никто. Вот теперь, правда, еще и вы знаете.
— Они такие умные и хорошенькие, — прибавила Майя. — А здесь все равно уже никто не живет, и никому нет дела, смогут ангелы сюда пробраться или нет.
— Ангелы? — удивилась я.
— Это в Коране так сказано. Моя Оми говорит, что если в доме есть собака, тогда ангелы туда войти не смогут.
— Ты, наверно, хотела сказать, что туда кошка вой-ти не сможет, — сказал Пилу.
— Никакая не кошка, — возразила Майя, — а вовсе ангелы.
— Ты, Дуа, кажется, упомянула месье Ашрона? — спросила я и посмотрела на Франсуа и Карину. — Ты Луи Ашрона имела в виду?
Мне ответил Франсуа:
— Да, он наш папа. Только его удар хватит, если он узнает, что мы сюда ходим. Он не любит maghrebins. И щенков тоже не любит. Он говорит, что если maghrebins хотят жить во Франции, то пусть живут по-нашему, а иначе, как он считает, они тащат страну к социально-экономическому коллапсу.
Я улыбнулась.
— Тогда вам лучше ничего ему не говорить ни о щенках, ни о вашем убежище, — сказала я. — А твоя мама, Дуа, знает, где ты пропадаешь?
Дуа покачала головой:
— Нет. Она считает, что я с Майей сижу.
— А твоя мама знает, Майя?
— Моя мама думает, что я у Дуа! — Майя погладила щенка.
— А твоя мама, Дуа, знает, где ты пропадаешь?
Дуа покачала головой:
— Нет. Она считает, что я с Майей сижу.
— А твоя мама знает, Майя?
— Моя мама думает, что я у Дуа! — Майя погладила щенка. — А мне нравится ходить сюда. Тут так хорошо. Игрушки всякие есть. Дома мне не разрешают играть в игрушки.
— Это правда, — с искренним возмущением сказал Пилу. — Вы, наверно, знаете, что им религия запрещает иметь даже плюшевые игрушки, или Барби, или хотя бы солдатиков?
— Дома-то у меня есть игрушки, — сказала Майя. — Лошадка и принцесса из мультика. Но здесь мне с игрушками играть не разрешают. Мемти их убрала. Только вот эту оставила. — И она вытащила из-под мышки какой-то предмет, в котором я узнала ту самую вязаную игрушку, которую она держала в руках, когда мы с ней впервые познакомились. Это было некое существо цвета вареной овсянки и с ушами — вполне возможно, кролик. — Это Типо. Он мой самый большой друг. Его Оми для меня связала. — Майя нахмурилась и прибавила: — А дядя Саид говорит, что игрушечные животные — это харам.[45] Я слышала, как он говорил это моему джиддо.
— Вы представляете? — снова возмутился Пилу. — Ну с какой стати Бог станет обращать внимание на какие-то игрушки?
— Порой трудно понять, почему другие люди верят в то, а не в другое, — уклончиво ответила я.
— Но… это же просто мягкие игрушки? — изумился Пилу. — И потом, они считают, что музыка — это тоже грех, вы об этом знали? И танцы тоже, и вино, и сосиски…
— Сосиски? — удивленно переспросил Франсуа.
— Не только. На самом деле у них вообще почти все charcuterie[46] грехом считаются, — со знанием дела сообщил Пилу. — Кое-что, правда, они есть разрешают. Но только мусульманскую разновидность такой еды. Вкус почти такой же, как у обыкновенной, но продается она в особых магазинах и только в больших городах — ну там, в Бордо, например, — а стоит не меньше чем десять евро за упаковку.
Пилу и Франсуа выразительно переглянулись. А я повернулась к Дуа и спросила:
— Где же ты теперь живешь?
Она пожала плечами:
— С дядей и тетей.
— С Каримом и Соней?
Она кивнула.
— А тетя Соня тебе нравится?
Она слегка передернула плечиками, будто в недоумении, и сказала:
— Вообще-то она ничего, только очень неразговорчивая. Алиса мне нравилась куда больше.
Я заметила, что она, говоря об Алисе, употребила прошедшее время.
— Нравилась? Значит, ты считаешь, что она домой не вернется?
И Дуа снова недоуменно передернула плечиками. Даже не пожала ими, а лишь слегка качнула; это был жест такой же естественный, как мысль, и такой же сложный, как танцевальное па.
— Скажи, почему все-таки Алиса убежала из дома? — спросила я.
Дуа покачала головой и прошептала:
— Моя мама говорит, что она совершила zina.[47]
Мне захотелось спросить, какой грех способен подтолкнуть юную девушку к самоубийству, но я знала: для мусульманской женщины такой грех только один. Зина — слово, которое звучит, словно чье-то имя или, может, название цветка — но такого, который, расцветая, вызывает лишь отвращение, который следует вырвать с корнем еще до того, как он успеет распуститься. Мы с матерью прожили в Танжере не очень долго, но и полугода мне вполне хватило, чтобы понять многое. Мать-одиночка и ее ребенок всегда были там объектом презрения и позора; даже и теперь прав у них нет почти никаких, а уж двадцать лет назад их и вообще не было.