Анук и Розетт на кухне готовили завтрак — поджаривали на сковородке вчерашние круассаны. На плите стоял полный котелок горячего шоколада, благоухавшего ванилью и специями. Алиса сняла хиджаб, пригладила влажные волосы и спросила:
— Можно мне тоже немножко? Из этого котелка?
— Конечно. Только как же рамадан?
Она криво усмехнулась.
— Я и так уже нарушила слишком много правил. Чашка горячего шоколада ничего не изменит. Мой джиддо вообще говорит, что законы ислама превратились в покрывало, скрывающее истинное лицо Аллаха. Люди боятся смотреть по-настоящему. Их волнует только то, что на поверхности.
Я налила ей чашку шоколада. Он был очень хорош — во всяком случае, значительно лучше, чем можно было предположить — я ведь знала, что в кладовой у Арманды сохранилась лишь какая-то древняя банка с порошком какао. Я похвалила Анук, а она вдруг воскликнула:
— Ой, я и забыла! Тебе ведь посылка пришла! Я все вниз снесла, там холоднее.
Вот и отлично. Я очень надеялась, что мой заказ прибудет вовремя. Целый ящик всяких припасов: несколько блоков шоколадной глазури, несколько пакетов порошка какао, коробки, рисовая бумага, ленточки, формочки… Посылка, в общем, не особенно большая, но мне вполне хватит, чтобы выполнить все обещания.
— Я думаю, начать надо с трюфелей, — сказала я.
— Конечно, — поддержала меня Анук. — А мы тебе поможем, хорошо?
— Именно на это я и надеялась.
Розетт, отвлекшись от завтрака, подняла на нас глаза и радостно заухала. Даже она умеет делать трюфели — это самые простые из всех шоколадных конфет; их достаточно обвалять в порошке какао и аккуратно разложить по коробочкам, выстланным рисовой бумагой. Для приготовления смеси не нужен даже термометр для сахара; достаточно хорошего чувства времени и чуткого обоняния, чтобы не упустить тот момент, когда сахар начнет таять и нужно будет быстро влить в него ложку сливок, чтобы он не подгорел, а потом добавить немного корицы и глоток куантро…
— Я обещала Оми Аль-Джерба, что обязательно приготовлю для нее что-нибудь вкусное. И старому Маджуби я тоже обещала. А потом, есть еще Гийом, Люк Клермон…
— Жозефина и Пилу, — прибавила Анук.
— Пилу! — протрубила Розетт.
— И непременно нужно немного оставить для Жанно.
Анук радостно и открыто улыбнулась:
— Конечно!
Я хорошо знала, что означает эта ее улыбка. Вот и еще одно препятствие, способное осложнить наше возвращение в Ланскне, а также наш обратный путь домой, в Париж. В последнее время я была настолько поглощена собственными делами, что уделяла Анук гораздо меньше внимания, но по ее осторожно-веселому тону все же догадалась: Жанно Дру куда сильней занимает ее мысли, чем она хотела бы мне признаться. Значит, Черный Отан принес еще и это — словно тень чего-то такого, что я постоянно чувствую, но лицом к лицу с этим пока предпочла бы не встречаться. Я хорошо помню, какой я сама была в пятнадцать лет. Мне понадобилось лет двадцать, чтобы возвести стену, разделяющую секс и любовь. А тогда я была слишком молода. Вот и Анук сейчас слишком молода. Я тогда никого не желала слушать. И она тоже никого слушать не будет…
В общем, я решила вернуться к шоколаду. Шоколад безопасен. Он существует в рамках особых правил. Если он пригорит, значит, вы просто неправильно следовали инструкции. А любовь действует наугад, как придется, и всегда падает вам на голову неожиданно, как чума. Впервые с тех пор, как у нас появилась Алиса, я испытала нечто вроде сочувствия к Саиду и Маджуби и его жене. Они уже потеряли одну девочку и сейчас очень близки к тому, чтобы потерять вторую. Пока я возилась с трюфелями — отмеряла и перетирала шоколадную глазурь и медленно растапливала ее на плоской сковороде, по капельке добавляя ликер, — я все думала: испытывают ли родители Алисы те же чувства, что и я? Неужели они безучастно смотрели, как Любовь крадет у них дочь и неотвратимо увлекает ее на иную орбиту? Или они были настолько заняты, что так и не заметили, как в их семью пришла Любовь?
Я должна снова повидаться с Жозефиной.
Пока я возилась с трюфелями — отмеряла и перетирала шоколадную глазурь и медленно растапливала ее на плоской сковороде, по капельке добавляя ликер, — я все думала: испытывают ли родители Алисы те же чувства, что и я? Неужели они безучастно смотрели, как Любовь крадет у них дочь и неотвратимо увлекает ее на иную орбиту? Или они были настолько заняты, что так и не заметили, как в их семью пришла Любовь?
Я должна снова повидаться с Жозефиной. Я должна снова повидаться с Инес Беншарки. Я должна найти совершенно определенные ответы на те вопросы, которые заставляют меня оставаться в Ланскне. В клубах пара, поднимавшегося над котелком с шоколадом, я видела их лица: глаза Жозефины смотрели на меня поверх покрывала Инес Беншарки; Королева Кубков в своем черном одеянии осушала до дна горькую чашу засухи…
Пары шоколадной смеси густы и богаты ароматами с оттенками цитрусовых и корицы. На мгновение у меня даже голова слегка закружилась; передо мной в дымке вращались яркие краски карнавала. Гадать по шоколаду — дело ненадежное, ближе к мечтам, чем к действительности; такое гадание скорее способно пробудить безудержные фантазии, а не подсказать что-то конкретное, чем можно было бы воспользоваться. Шоколадная масса дрожит, словно готовясь рассыпаться на великое множество темных конфетти, каждое из которых — точно эфемерный промельк, сверкнувший, как искра на ветру, и тут же погасший. В долю секунды передо мной вроде бы возникло лицо Ру, но затем оказалось, что это не Ру, а Рейно, бредущий с низко опущенной головой по берегу Танн и очень похожий на бродягу — небритый, бледный, на плече рюкзак с оторванной кожаной лямкой. Интересно, что бы это могло значить? И почему Рейно? Он-то какую роль играет во всем этом?
Шоколадная смесь была готова. Еще десять секунд — и она бы наверняка подгорела. Я быстро сняла глубокую медную сковороду с огня; скоро шоколад остынет, пар рассеется, а вместе с ним исчезнут и все краски, и непонятные, едва промелькнувшие образы. Пожалуй, сегодня стоит позвонить Рейно. Или, может, завтра. Да, наверное, завтра будет лучше. В конце концов, никакой срочности нет. Рейно — далеко не главная моя забота. Другим я нужна больше.
Глава четвертая
Среда, 25 августа
Вот тогда-то мне и надо было уйти, отец мой, но улицы Маро уже начали заполняться людьми, направлявшимися в мечеть, и я остался; спрятался под деревьями, поглядывая то на бульвар, то на берег реки. Мне по-прежнему был хорошо виден черный плавучий дом, что приткнулся к самому берегу в излучине реки — в точности как в те времена, когда здесь останавливались речные крысы. Но теперь, поскольку я уже знал, кто живет в этом доме, душу мою терзали весьма противоречивые чувства.
Речные люди всегда служили в Ланскне источником ссор и споров. Они не платили налогов, ходили куда и когда хотели и работали тоже когда хотели или если в том возникала необходимость. Некоторые из них были довольно честными, во всяком случае, честнее прочих, но ведь так легко нарушить закон, если знаешь, что завтра тебя уже здесь не будет, если у тебя нет ни общины, способной тебя защитить, ни необходимости хранить верность кому бы то ни было. Вот поэтому я и не люблю речных людей: от них обществу никакого толка, они вообще предпочли как бы отрезать себя от основного направления развития общества. Кстати, по той же причине я ненавижу никаб — тебе, отец мой, я могу в этом признаться, ведь ты не расскажешь об этом нашему епископу; да, я ненавижу никаб, потому что он позволяет тем, кто его носит, полностью отгородиться от остальных и презирать даже те простейшие способы установления взаимоотношений между людьми, которые могли бы хоть немного сблизить нас, представителей двух различных культур.
Улыбка, простое приветствие — интересно, отец мой, сам-то ты когда-нибудь пробовал сказать «привет» или «добрый день» женщине в никабе? Они отказывают нам даже в таких мелочах.