– Я выбрала? – невинно переспрашивает она. – Вы имеете в виду празднование Пасхи? – Она озорно улыбнулась. – Если не ошибаюсь, церковные праздники в вашей компетенции. Вам следует урегулировать этот вопрос с папой римским.
Я остановил на ней холодный взгляд.
– Думаю, вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.
Опять тот же вежливый вопросительный взгляд.
– Праздник шоколада. Приглашаются все. – Во мне, словно кипящее молоко, поднимается неукротимый гнев. Я ослеплен яростью, на мгновенье теряю контроль над собой. С осуждением тыкаю в нее пальцем. – Я догадываюсь, зачем вы все это затеяли.
– Позвольте предположить. – Голос у нее мягкий, заинтересованный. – Это враждебный выпад против вас лично. Злостная попытка расшатать устои католической церкви. – Она вдруг визгливо рассмеялась. – Боже упаси, чтобы шоколадная на Пасху торговала пасхальными яйцами. – Голос у нее дрожащий, почти испуганный, хотя мне не ясно, чего она боится. Рыжий пялится на меня свирепым взглядом. Она перевела дух, страх, как мне показалось, мимолетно отразившийся на ее лице, исчез под маской невозмутимости. – Я уверена, здесь достаточно места для нас обоих, – ровно произносит она. – А вы еще не передумали? Может, все-таки выпьете чашку шоколада? Я могла бы объяснить, что…
Я остервенело тряхнул головой, будто пес, которого донимают осы. Ее спокойствие бесит меня. Я слышу в голове какое-то гудение, помещение закачалось перед глазами. Сливочный запах шоколада сводит меня с ума. Все мои чувства вдруг обострились до предела: я ощущаю аромат ее духов, ласкающий аромат лаванды, теплое пряное благоухание ее кожи. Мне также бьют в нос смрад болот, одуряющая смесь мускуса, моторного масла, пота и краски, исходящие от ее рыжего приятеля, стоящего чуть поодаль.
– Я… нет… я…
Как это ни ужасно, я забыл все, что намеревался сказать. Что-то об уважении, кажется, об обществе. О том, что мы должны действовать заодно, о добродетельности, порядочности, о нравственных принципах. Но у меня кружилась голова, и я просто хватал ртом воздух.
– Я… я…
Мне не дает покоя мысль, что это она наслала на меня порчу, проникла в мое сознание и по ниточке выдергивает из меня разум… Она наклоняется ко мне, изображая участие. Ее запах вновь бьет мне в нос.
– Вам плохо? – Я слышу ее голос будто издалека. – Месье Рейно, вам плохо?
Дрожащими руками я отталкиваю ее.
– Это ничего. – Наконец-то ко мне вернулся дар речи. – Просто… дурно стало. Ничего. Всего хорошего. – Нетвердой походкой я слепо иду к выходу. По лицу мне полоснуло красное саше, свисающее с дверного косяка. Еще одно свидетельство ее идолопоклонства. Я не могу избавиться от мысли, что именно эта нелепая вещичка – связанные воедино травы и кости – вызвала у меня недомогание, помутила мой рассудок. Шатаясь, я вываливаюсь на улицу, набираю полные легкие воздуха.
Едва на голову мне упали капли дождя, разум сразу просветлел, но я продолжаю идти. Все иду и иду.
Я шел не останавливаясь, пока не добрался до тебя, топ pere. Сердце гулко колотилось, по лицу струился пот, но теперь я наконец-то чувствую, что очистился от нее. Ты чувствовал то же самое, топ pere, в тот день в старой канцелярии? У твоего соблазна было такое же лицо?
Одуванчики распространяются, их горькие стебли пробиваются сквозь чернозем, белые корни уходят вглубь, укрепляются. Скоро они зацветут. Возвращаться домой я буду берегом реки, pere, понаблюдаю за плавучим поселком, который растет с каждым днем, заполоняя разлившийся Танн. Со времени нашей с тобой последней встречи лодок прибавилось.
Река буквально вымощена ими; и мост не нужен, чтобы перебраться на другой берег.
ПРИГЛАШАЮТСЯ ВСЕ.
Так вот что она замышляет? Хочет собрать здесь бродяг, устроить вакханалию излишеств? Сколько сил мы положили на то, чтобы истребить те последние языческие традиции, pere, и проповедовали против них, и увещевали. Объяснили всем, что значат яйцо и заяц – живучие символы трудноискоренимого язычества. И какое-то время у нас был порядок. Но с ее появлением нужно снова браться за метлу. На это раз нам бросил вызов более коварный враг. И моя паства – доверчивые глупцы – приняла ее, внимает ей… Арманда Вуазен. Жюльен Нарсисс. Гийом Дюплесси. Жозефина Мускат. Жорж Клэрмон. В завтрашней проповеди я назову их имена и имена всех тех, кто внимает ей. Праздник шоколада, скажу я им, это только часть одной огромной болячки. Она водит дружбу с речными цыганами. Злостно пренебрегает нашими обычаями и ритуалами. Развращает наших детей. Налицо все признаки, скажу я им, все признаки ее коварства.
Этот ее праздник обречен на провал. Даже подумать смешно, что он может состояться при наличии столь сильной оппозиции. Я буду читать проповеди против него каждое воскресенье. Буду называть имена ее помощников и молиться об их спасении. Цыгане уже посеяли смуту в городе. Мускат жалуется, что своим присутствием они распугали его клиентуру. Из их становища постоянно несутся шум, музыка. Марод превратился в плавучие трущобы. Река загрязнена бензином и мусором. А его жена, я слышал, приветила их. К счастью, Мускат не робкого десятка. Клэрмон рассказывал, на прошлой неделе он живо отправил их восвояси, когда те посмели переступить порог его кафе. Видишь, pere, при всей их браваде они обычные трусы. Мускат перекрыл тропинку, ведущую из Марода, чтобы они не шастали мимо. При мысли о том, что они могут учинить насилие, меня пробирает дрожь ужаса, pere, но, с другой стороны, это было бы и к лучшему. Тогда я смог бы вызвать сюда полицию из Ажена. Пожалуй, переговорю еще раз с Мускатом. Он придумает, как поступить.
– Я не уверен, что Пантуфлю это придется по вкусу, – говорит он. – Может, лучше налить ему яблочного сока?
– Я спрошу у него, – сказала Анук.
Ру здесь совсем другой, более раскован.