Она вошла в магазин с дерзким, самоуверенным видом и на мгновение предстала передо мной ослепительной красавицей – щеки горят румянцем, в глазах беснуется ветер. Потом иллюзия рассеялась, и она стала сама собой – руки запрятаны глубоко в карманы, голова наклонена, будто она собиралась бодаться с неким неведомым противником. Жозефина сняла берет, открыв моему взору спутанные волосы и свежий рубец на лбу. Было видно, что она чем-то напугана до смерти и одновременно пребывает в эйфории.
– Дело сделано, Вианн, – беззаботно объявила она. – Я подвела черту.
На одно ужасающее мгновение меня охватила уверенность, что сейчас я услышу от нее признание в убийстве мужа. С лица Жозефины не сходило восхитительное выражение лихой бесшабашности, губы карикатурно растянуты, словно она надкусила кислый фрукт. Попеременно горячими и холодными волнами от нее исходил страх.
– Я ушла от Поля, – объяснила она. – Наконец-то решилась.
Глаза у нее как маленькие ножички. Впервые со дня нашего знакомства я увидела Жозефину такой, какой она была десять лет назад, до того как Поль-Мари Мускат превратил ее в тусклую нескладную женщину. Она едва помнила себя от страха, но под пеленой объявшего ее безумия крылось леденящее душу здравомыслие.
– Он уже знает? – спросила я, забирая у нее плащ, карманы которого были набиты чем-то тяжелым, но, скорей всего, не драгоценностями.
Жозефина мотнула головой.
– Он думает, я пошла в бакалейную лавку, – ответила она, задыхаясь. – У нас кончилась пицца, и он поручил мне пополнить запасы. – Она шаловливо улыбнулась, почти по-детски. – Я взяла часть денег, предназначенных на хозяйственные нужды. Он держит их в коробке из-под печенья под стойкой бара.
Под плащ она надела красный свитер и черную плиссированную юбку. Прежде, сколько я помню, на ней всегда были джинсы. Жозефина глянула на часы.
– Chocolat espresso, пожалуйста. И большую коробку миндаля. – Она выложила на стол деньги. – Как раз успею подкрепиться до автобуса.
– До автобуса? – смешалась я. – Куда ты собралась?
– В Ажен. – Вид у нее ершистый, упрямый. – Потом не знаю. Может, в Марсель. Лишь бы подальше от него. – Она бросила на меня подозрительный и вместе с тем удивленный взгляд. – Только не вздумай отговаривать меня, Вианн. Это ведь ты подбросила мне эту идею. Мне бы самой в жизни не додуматься.
– Знаю, но…
– Ты же говорила, что я свободная женщина. – В ее словах слышится упрек.
Совершенно верно. Свободна пуститься в бега, воспользовавшись советом фактически незнакомого человека, бросить все, сорваться с насиженного места и отдаться на волю ветров, как непривязанный воздушный шарик. Мое сердце внезапно холодом сковал страх. Неужели это цена за то, чтобы я осталась здесь? Значит, я отправляю ее скитаться вместо себя? А разве я предложила ей хоть какой-то выбор?
– Но здесь ты жила в относительном благополучии, – с трудом выдавила я, видя в ее лице лицо своей матери. Отказаться от благополучия ради того, чтобы немного посмотреть мир, взглянуть краем глаза на океан… а что дальше? Ветер всегда приносит нас к подножию той же стены. Толкает под колеса нью-йоркского такси. На темную аллею. В лютый холод. – Нельзя все так бросить и бежать, – сказала я. – Я знаю, что говорю. Пробовала.
– Я не могу оставаться в Ланскне, – вспылила она, едва сдерживая слезы. – В одном городе с ним. Пока не могу.
– Когда-то мы жили так, я помню. Постоянно в дороге. Постоянно в бегах.
У нее тоже есть свой Черный человек. Я вижу его в ее глазах.
У нее тоже есть свой Черный человек. Я вижу его в ее глазах. Авторитетным тоном и коварной логикой он держит тебя в оцепенении, послушании и страхе. И, дабы избавиться от этого страха, ты бежишь в надежде и отчаянии, бежишь, чтобы в конце концов понять, что носишь этого человека в себе, носишь, как некое зловредное дитя… И моя мать в итоге тоже это поняла. Он ей мерещился за каждым углом, на дне каждой чашки. Улыбался с каждой афиши, выглядывал из каждой проезжающей машины. Приближался с каждым ударом сердца.
– Бросишься бежать – не остановишься. Всю жизнь будешь в бегах, – яростно убеждала я ее. – Лучше оставайся со мной. Останься, будем бороться вместе.
Жозефина посмотрела на меня.
– С тобой? – Ее изумление почти вызывало смех.
– Почему бы нет? У меня есть свободная комната, раскладушка… – Она уже мотала головой, и у меня возникло острое желание схватить ее, заставить остаться, но я подавила свой порыв. Я знала, что смогла бы повлиять на нее. – Поживи у меня немного, пока не найдешь что-то еще, пока не найдешь работу…
Она разразилась истеричным хохотом.
– Работу? Да что я могу? Только убирать… готовить… опорожнять пепельницы… наливать пиво, вскапывать сад и ублажать м-мужа по ночам каждую пя-пятницу… – Она теперь захлебывалась смехом, держась за живот.
Я попыталась взять ее за плечо.
– Жозефина. Я серьезно. Что-нибудь подвернется. Незачем тебе…
– Если б ты видела, каким он бывает порой. – Все еще смеясь, она выплевывала слова, как пули; ее дребезжащий голос полнился отвращением к самой себе. – Распаленная свинья. Жирный волосатый боров.
Она расплакалась, зарыдала так же громко и судорожно, как смеялась минуту назад, жмурясь и прижимая ладони к щекам, словно боялась взорваться. Я ждала.
– А потом, сделав свое дело, отворачивается и начинает храпеть. А утром я пытаюсь… – ее лицо искажает гримаса, губы дергаются, силясь выговорить слова, –…я пытаюсь… стряхнуть… его запах… с простыней, а сама все время думаю, что же случилось со мной? Куда делась Жозефина Бонне, живая смышленая школьница, мечтавшая стать балериной…
Она резко повернулась ко мне – красная, заплаканная, но уже спокойная.
– Это глупо, но я убеждала себя, что где-то, наверно, произошла ошибка, что однажды кто-нибудь подойдет ко мне и скажет, что ничего подобного на самом деле не происходит, что весь этот кошмар снится какой-то другой женщине и ко мне не имеет никакого отношения…
Я взяла ее за руку. Она холодная и дрожит. Ноготь на одном пальце содран, в ладонь въелась кровь.
– Самое смешное, что я пытаюсь вспомнить, как любила его когда-то, а вспомнить нечего. Одна пустота. Полнейшая. Вспоминается что угодно – как он впервые ударил меня, или то… казалось бы, должно же хоть что-то остаться в памяти, даже о таком человеке, как Поль-Мари. Хоть какое-то оправдание бесцельно прожитых лет. Хоть что-то…
Жозефина вдруг замолчала и глянула на часы.
– Совсем заболталась, – удивилась она. – Все, на шоколад времени нет, а то опоздаю на автобус.
Я смотрела на нее.
– Автобус пусть едет, а ты лучше выпей шоколада. За счет заведения. А вообще-то такое событие следовало бы отметить шампанским.
– Нет, мне пора, – возразила она капризным тоном, судорожно прижимая к животу кулаки, и пригнула голову, как бык, бросающийся в атаку.
– Нет. – Я не отрывала от нее глаз. – Ты должна остаться. И дать ему бой. Иначе, считай, что ты от него не уходила.
Она отвечала мне смелым взглядом.
– Не могу.