Одни и те же влюбленные, матери, нищие, калеки, торговцы, поклонники бега трусцой, дети, полицейские, таксисты, зазывалы. И через некоторое время тебя начинает мучить паранойя – кажется, будто все эти люди тайком следуют за тобой из города в город, в другой одежде, в другом обличье, но по существу те же самые люди. Занимаются своей рутиной, а сами косятся на нас, чужаков, незваных пришельцев. На первых порах тебя распирает чувство превосходства. Мы – раса избранных, путешественники. Ведь мы видели и испытали гораздо больше, чем они, довольствующиеся монотонным существованием: сон – работа – сон, возделыванием своих аккуратных садиков, своими одинаковыми загородными коттеджами и жалкими мечтами. Мы их за это даже чуть-чуть презираем. А потом приходит зависть. Поначалу мы посмеиваемся над собой. Что-то кольнуло вдруг и почти сразу исчезло при виде женщины в парке, склонившейся над малышом в коляске; лица обоих озарены, но не лучами солнца. Потом зависть дает о себе знать второй раз, третий – двое влюбленных идут по набережной, держась за руки; вот молодые сотрудницы некой фирмы о чем-то весело смеются за столиком, подкрепляясь в обед кофе с круассанами… – и вскоре поселяется в душе ноющей болью. Нет, каждый уголок на земле, куда б ни завели тебя скитания, как был самобытным, так и остается. Это сердце через некоторое время начинает разъедать ржа. Смотришь утром на себя в гостиничное зеркало, а твое лицо будто помутнело, затерлось от множества вот таких случайных взглядов. К десяти часам простыни будут выстираны, ковер вычищен. Странствуя, мы регистрируемся в гостиницах под разными именами. Идем по жизни, не оставляя следов, не отбрасывая тени. Как привидения.
Из раздумий меня вывел властный стук в дверь. Жозефина приподнялась, вдавливая кулаки в ребра. В ее глаза закрадывался страх. Мы, конечно, ждали его. Ужин, беседа – это все было притворство, самоуспокоение. Я встала.
– Не волнуйся. Я его не впущу.
Глаза Жозефины пылают страхом.
– Я не стану с ним разговаривать, – тихо заявила она. – Не могу.
– Поговорить, возможно, придется, – ответила я. – Но бояться не надо. Сквозь стены он не проникнет.
Она улыбнулась дрожащей улыбкой.
– Я даже голос его слышать не хочу. Ты не знаешь, какой он. Начнет говорить…
– Я прекрасно знаю, какой он, – решительно оборвала я ее, направляясь в неосвещенный торговый зал. – Чтобы ты ни думала, он далеко не уникален. Кочевая жизнь учит разбираться в людях, а они в большинстве своем мало чем отличаются друг от друга.
– Просто я ненавижу сцены, – пробормотала Жозефина мне в спину. Я уже включала свет. – И ненавижу крик.
– Это ненадолго, – пообещала я. Стук возобновился. – Анук нальет тебе шоколада.
Дверь заперта на цепочку. Я повесила ее, когда мы приехали, – в силу привычки, приобретенной в больших городах, где меры безопасности не были лишними, – хотя здесь до сего дня в подобной предосторожности необходимости не возникало. Свет, льющийся из магазина, падает на Муската, и я вижу, что его лицо искажено от ярости.
– Моя жена здесь? – хрипит он пьяным голосом, изрыгая вонючий пивной перегар.
– Да. – Прибегать к уловкам нет причин. Следует сразу поставить его на место. – Боюсь, она ушла от вас, месье Мускат. Я предложила ей пожить у меня несколько дней, пока она не определится. Сочла, что так будет лучше. – Я стараюсь говорить бесстрастно, вежливо. Тип людей, подобных ему, мне хорошо знаком. Мы с мамой встречали их тысячи раз, в тысячах разных мест. Мускат остолбенело вытаращился на меня, а когда смысл сказанного дошел до него, он злобно сощурился и развел руками, прикидываясь безвредным, недоумевающим, готовым обратить все в шутку.
Какое-то мгновение он кажется почти обаятельным, но потом делает шаг к двери и обдает меня тухлятиной изо рта – смесью пивных паров, дыма и дурного гнева.
– Мадам Роше. – Голос у него мягкий, почти просительный. – Передайте моей жирной корове, чтобы она немедленно подняла свою задницу и выметалась на улицу, пока я сам ее не вытащил. И если ты, грудастая стерва, встанешь на моем пути… – Он загремел дверью. – Сними цепь. – Он елейно улыбается, а сам смердит гневом, по запаху смутно напоминающим ядовитые химикаты. – Я сказал: сними эту чертову цепь, пока я ее не сорвал. – Разъяренный, он кричит женским голосом, визжит, как недорезанная свинья. Я медленно, с расстановкой, еще раз объясняю ему ситуацию. Он бранится и вопит в досаде. Несколько раз пнул дверь с такой силой, что даже петли задрожали.
– Если вы попытаетесь вломиться в мой дом, – ровно говорю я, – я сочту вас опасным злоумышленником и приму соответствующие меры. В ящике кухонного стола я держу газовый баллончик, который обычно носила с собой, когда жила в Париже. Пару раз мне случалось применять его. Очень действенное средство.
Угроза несколько охладила его пыл. Очевидно, он полагал, что запугивание исключительно его прерогатива.
– Ты не понимаешь, – заскулил Мускат. – Она – моя жена. Я люблю ее. Не знаю, что она тебе говорила, но…
– Что она мне говорила, месье, не имеет значения. Это ее решение. На вашем месте я прекратила бы скандалить и ушла домой.
– Черта с два! – Его рот так близко к щели, что до меня долетает фонтан его горячей вонючей слюны. – Это все ты, стерва, виновата. Ты напичкала ее бреднями об эмансипации и прочей чепухе. – Визгливым фальцетом он стал передразнивать Жозефину. – Только и слышишь от нее: «Вианн говорит это. Вианн думает то». Пусть выйдет на минуту, посмотрим, что она сама скажет.
– Не думаю, что…
– Ладно. – Жозефина тихо приблизилась ко мне и встала за спиной, держа в обеих руках чашку с шоколадом, словно грела руки. – Придется поговорить с ним, а то не уйдет.
Я посмотрела на нее. Вид у нее спокойный, взгляд просветлел. Я кивнула:
– Что ж, давай.
Я отступила в сторону, и Жозефина подошла к двери. Мускат опять начал что-то реветь, но она перебила его на удивление твердым ровным голосом:
– Поль, послушай меня. – От неожиданности он умолк на полуслове. – Уходи. Мне больше нечего сказать тебе. Ясно?
Она дрожит, но голосом не выдает своего волнения. Внезапно испытав горячий прилив гордости за Жозефину, я ободряюще сжала ее плечо. С минуту Мускат молчал, а когда вновь заговорил, то уже угодливым тоном, хотя я по-прежнему слышу в его голосе гнев, жужжащий, как помехи на линии, передающей далекий радиосигнал.
– Жози, – вкрадчиво молвит он. – Не глупи. Выйди, и мы все спокойно обсудим. Ты ведь моя жена, Жози. Неужели это не стоит того, чтобы попытаться сохранить наш брак?
Жозефина тряхнула головой.
– Слишком поздно, Поль, – сказала она, кладя конец разговору. – Извини.
Мягко, но решительно она захлопнула дверь, и, хотя Мускат еще несколько минут продолжал ломиться в шоколадную, попеременно бранясь, умоляя и угрожая, даже пуская слезу в порыве сентиментальности и увлечения собственной игрой, второй раз мы ему не открыли.
В полночь я услышала, как он кричит на улице. Потом в окно ударился с глухим стуком комок грязи, измазавший чистое стекло. Я встала, желая посмотреть, что происходит. Внизу на площади стоял Мускат, приземистый и злобный, как гоблин. Руки упрятаны глубоко в карманы, из пояса брюк выпирает круглое брюшко.