Едва ли неделю прожила под патронажем этой женщины и уже говорит ее словами. Их смех невыносим. Их издевательские колкости в духе Арманды раздражают, повергают меня в ступор, приводят в ярость. Я уже чувствую, как что-то во мне поддается слабости, к которой, мне казалось, я невосприимчив. Глядя через площадь на шоколадную, на ее яркую витрину, на горшки с розовой, красной и оранжевой геранью на балкончиках и по обеим сторонам двери, я чувствую, как мой разум начинает подтачивать предательское сомнение, а во рту собирается слюна при воспоминании о ее запахах – сливок, пастилы, жженого сахара, опьяняющей смеси коньяка и свежемолотых какао-бобов. Эти запахи преследуют меня – благоухание женских волос у нежной впадинки на шее под затылком, аромат спелых абрикосов на солнце, теплых булочек и круассанов с корицей, лимонного чая и ландышей. Фимиам, рассеиваемый ветром, развевающийся, словно знамя восстания, дух дьявола, но не серный, как нас учили в детстве, а тонкий, изысканный, пробуждающий чувственность, сочетающий в себе целый букет самых разных пряностей, от которых звенит голова и воспаряет душа. Я стал замечать за собой, что стою у церкви и тяну шею навстречу ветру, пытаясь уловить ароматы шоколадной. Эти запахи снятся мне, и я пробуждаюсь мокрый от пота и голодный. Во сне я объедаюсь шоколадом, катаюсь в шоколаде, и по консистенции он отнюдь не рассыпчатый, а мягкий, как плоть. Будто тысячи губ ласкают, с наслаждением щиплют мое тело. Умереть от их ненасытной нежности – предел всех моих мечтаний, и в такие мгновения я почти понимаю Арманду, укорачивающую себе жизнь с каждым глотком этого восхитительного лакомства.
Я сказал: почти.
Я знаю свой долг. Теперь я сплю очень мало, ужесточив наложенную на себя епитимью, дабы избавиться от своих постыдных порывов. Все мои суставы нестерпимо ноют, но я рад этой отвлекающей боли. Физическое наслаждение – лазейка для дьявола, трещина, через которую он запускает свои щупальца. Я избегаю приятных запахов. Ем один раз в день, и то самую простую и безвкусную пищу. Когда не исполняю обязанности по приходу, обустраиваю церковное кладбище, вскапывая клумбы и пропалывая сорняки у могил. За последние два года кладбище пришло в запустение, и я испытываю неловкость, когда вижу буйные заросли в этом некогда ухоженном саду. Среди злаковых трав и чертополоха растут в изобилии лаванда, душица, золотарник и шалфей. Такое немыслимое разнообразие запахов выбивает меня из равновесия. Я предпочел бы упорядоченные ряды кустов и цветов, может, обнес бы кладбище живой изгородью. Нынешняя пышность вызывает возмущение. Это жестокая, беспринципная борьба за существование: одно растение душит другое в тщетной попытке добиться господства. Нам дана власть над природой, сказано в Библии. Но я отнюдь не чувствую себя властелином. Меня мучает беспомощность, ибо, пока я копаю, подрезаю, облагораживаю, неистребимые армии зеленых сорняков просто-напросто занимают свободные позиции у меня за спиной, и, вытягивая вверх свои длинные зеленые языки, насмехаются над моими усилиями. Нарсисс наблюдает за мной со снисходительным недоумением.
– Лучше бы посадить здесь что-нибудь, pere, – советует он. – Засеять свободные участки чем-нибудь стоящим. А то сорняки так и будут лезть.
Он, разумеется, прав. Я заказал сотню разных растений из его питомника – покорных растений, которые я высажу стройными рядами. Мне нравятся бегонии, ирисы, бледно-желтые георгины, лилии – чопорные пучки цветков на концах стеблей, красивые, но лишенные аромата. Красивые и неагрессивные, обещает Нарсисс. Природа, прирученная человеком.
Посмотреть на мою работу пришла Вианн Роше. Я не обращаю на нее внимания. На ней бирюзовый свитер, джинсы и красные замшевые туфли. Волосы ее развеваются на ветру, словно пиратский флаг.
– У вас чудесный сад. – Она провела рукой по зарослям, зажала кулак и поднесла его к лицу, вдыхая осевший на ладони запах.
– Столько трав, – говорит она. – Мелисса лимонная, душистая мята, шалфей…
– Я не знаю названий, – резко отвечаю я. – Я не садовник. К тому же это все сорняки.
– А я люблю сорняки.
Разумеется. Я чувствую, как мое сердце разбухает от злости, – а может, от запаха? Стоя по пояс в колышущейся траве, я вдруг ощутил неимоверную тяжесть в нижней части позвоночника.
– Вот скажите мне, мадемуазель.
Она послушно обращает ко мне свое лицо, улыбается.
– Объясните, чего вы добиваетесь, побуждая моих прихожан бросать свои семьи, жертвовать своим благополучием…
Она смотрит на меня пустым взглядом.
– Бросать семьи? – Она глянула озадаченно на кучу сорняков на тропинке.
– Я говорю о Жозефине Мускат, – вспылил я.
– А-а. – Она ущипнула стебелек лаванды. – Она была несчастна. – Очевидно, в ее понимании, это исчерпывающее объяснение.
– А теперь, нарушив брачный обет, бросив все, отказавшись от прежней жизни, она, по-вашему, стала счастливее?
– Конечно.
– Замечательная философия, – презрительно усмехнулся я. – Если ее исповедует человек, для которого не существует понятие «грех».
Она рассмеялась.
– А для меня и впрямь такого понятия не существует. Я в это не верю.
– В таком случае мне очень жаль ваше несчастное дитя, – уколол я ее. – Она воспитывается в безбожии и безнравственности.
– Анук знает, что хорошо, а что плохо, – ответила она, пристально глядя на меня, но уже не забавляясь, и я понял, что наконец-то задел ее за живое. Одержал над ней одну крошечную победу. – Что касается Бога… – отчеканила она, – не думаю, что, надев сутану, вы получили единоличное право общения с Господом. Убеждена, мы вполне могли бы ужиться с вами в одном городе, вы не находите? – уже более мягко закончила она.
Я не стал отвечать на ее вопрос – знаю, что кроется за ее терпимостью, – вместо этого приосанился и изрек с достоинством:
– Если вы и впрямь хотите сеять добро, значит, вы уговорите мадам Мускат пересмотреть свое поспешное решение. И убедите мадам Вуазен проявлять здравомыслие.
– Здравомыслие? – Она изображает недоумение, хотя на самом деле прекрасно понимает, о чем идет речь. Я почти слово в слово повторяю ей то, что сказал рыжему церберу. Арманда стара, своевольна и упряма. Однако люди ее возраста не способны правильно оценить состояние собственного здоровья. Не понимают, сколь важно соблюдать диету и строго следовать предписаниям врача. А она продолжает упорно пренебрегать фактами…
– Но Арманда вполне счастлива у себя дома, – рассудительным тоном возражает она. – Она не хочет перебираться в приют для престарелых. Она хочет умереть там, где живет.
– Она не имеет права! – Отзвук моего голоса отозвался на площади, как щелчок кнута. – Не ей принимать решение. Она могла бы еще долго жить, возможно, лет десять…
– Она и проживет. Что ей мешает? – В ее тоне сквозит упрек. – Ноги у нее ходят, ум ясный, она самостоятельна…
– Самостоятельна! – Я едва скрываю раздражение. – Через полгода она ослепнет. И что тогда будет делать со своей самостоятельностью?
Впервые Роше пришла в замешательство.
– Ничего не понимаю, – наконец промолвила она. – По-моему, со зрением у нее все в порядке. Она ведь даже очки не носит, верно?
Я внимательно посмотрел на нее.