И эта гнойная… эта гнойная ‑ торжествует!
Я вынужден вспылить!
Как она смеет… эта опьяненная сперматозоидами и извергнувшая из своего влагалища кричащий сгусток кровавой блевоты…
Как она смеет не удивляться способности этого сгустка к наглому отрицанию!..
Но рука не подымается. Мне слишком холодно, и я парализован. Я сомневаюсь ‑ достанет ли сил протереть глаза…
Можно и не сомневаться.
Я лежу и выпускаю дым. В атмосфере ‑ запах баклажана. А в пасти хрипящего младенца все тот же сосок, увенчанный зеленым нарывом…
Сам! Сам встану!
5 января
Утром ‑ окончательное возвращение к прошлому январю.
Тоска по 21‑ому уже не реабилитируется. Нелабильный исход ‑ не разочаровывает.
Даже по‑муравьевски тщательное высушивание эмоций и нанизывание на страницы зеленых блокнотов ‑ невозможно.
Высушивать нечего.
Впервые после 19‑го марта ‑ нечего.
Пусто.
7 января
Помните, Вл. Бр.? ‑ Вы говорили:
"Ерофеевы ‑ тля, разложение, цвет, гордость. О Гущиных не говорю… Мамаша эта твоя, Борис и сестры ‑ просто видимость, Гущины, мамашин род… Эти ‑ просуществуют… А Ерофеевыми горжусь… Папаша в последние минуты всех посылал к ебеней матери… а тебя не упоминал вообще… Мать, наверное, говорила тебе?..
…Еще налить?
Двадцать лет в лагере ‑ это внушительно… И Юрик прямо по его стопам… Водка и лагерь ‑ ничего нового… Совершенно ничего нового… А это ‑ плохо… Скверно… Спроси у любого кировчанина ‑ каждый тебе ответит: Юрий ‑ рядовой хулиган, Бридкина наместник ‑ и больше ничего… На тебя все возлагают надежды… Ты умнее их всех, из тебя выйдет многое… Я уверен, я еще не совсем тебя понимаю, но уверен…
А за университет не цепляйся… И не бойся, что в Кировске взбудоражатся, если что‑нибудь о тебе услышат… Все равно ‑ ты уже наделал шума с этими своими тасканиями, Тамара уже смирилась и мать ‑ тоже…
И не бойся тюрьмы… Главное ‑ не бойся тюрьмы… Тюрьма озверивает… А это ‑ хорошо. Бандиты эти грубые, бесчувственные ‑ но не скрывают этого… Искренние… А ваши эти университетские ‑ то же самое, а пытаются сентиментальничать… Умных мало ‑ а все умничают… Чувствовать умно надо, чувствовать не головой, но умно… А ваши эти все ‑ холодные умники… Тебе с ними не по пути… Они просуществуют, как твои Гущины…
Они не хотят существовать просто так… Они в мечтах ‑ мировые гении… И, мечтая, существуют… Я знаю этих типов, я сам учился в университете… и ‑ знаю… Они чувствуют ‑ когда есть свободное время… И даже сладострастничают ‑ только внешне… Я ‑ знаю…
Они могут доказать ненужность того, чего у них нет… и для них это ‑ признак ума… Главное для них ‑ чистота… чистота своих чувствий… А их, этих чувствий, у большинства, почти у всех ‑ немного ‑ и содержать их в чистоте ‑ нетрудно… Они, эти цивилизованные, будут ненавидеть тебя ‑ говорю совершенно серьезно ‑ ненавидеть! Все запоминай… и всем ‑ мсти… Извини, что я, пьяный, учу тебя ‑ вместо родителя… Ты ‑ особенный, только на тебя и можно возлагать надежды… Главное ‑ избегай всегда искренности с ними, ‑ немного искренности ‑ и ты прослывешь бездушным, грязным, сумасшедшим…
Ты! ‑ бездушный и грязный! Хе‑хе‑хе‑хе…
Налить еще, что ли?"
8 января
О! Слово найдено ‑ рудимент! Рудимент!
9 января
Даже для самого себя ‑ неожиданно:
Оскорбленный человек первый идет на примирение, а я не удостаиваю взглядом, спокойно перелистываю очередную страницу "Карамазовых" и ‑ не подымая головы ‑ лениво:
Катись к чорту.
И ничуть не смущает ответное скрежетание:
Ид‑диот.
Все ‑ спокойно, умеренно злобно, внешне ‑ почти устало, без излишней мимики, а тем более ‑ дрожи…
Удивительно, что спокойствие ‑ не только внешнее…
По‑прежнему шуршат "Карамазовы" ‑ и никакого волнения.
10 января
.................................................................................................................................................................
11 января
Каюсь публично! ‑ Пятого числа бессовестно лгал! И эти мои словечки ‑ все ложь!!
И ‑ никакой "пустоты"! Очередное кривляние ‑ только и всего! И я вам докажу, что нет никакой "пустоты"! Докажу!! Сегодня же! Вечером!!
Прощайте!
12 января
Темно. Холодно. И завывает сирена.
Отец. Медленно поднимает седую голову из тарелки; физиономия ‑ сморщенная, в усах ‑ лапша, под столом ‑ лужа блевоты. "Сыннок… Изввини меня… я так… Мать! А, мать! Куда спрятала пол‑литра?…А? Кккаво спрашиваю, сстарая сука!! Где… пол‑литра? Веньке стакан… а мне… не могу… Ттты! Ммать! Куда…"
Шамовский. Отодвигая стул. "Бросьте, Юрий Васильевич, это вам не идет!.. Хоть жены‑то постесняйтесь… ведите себя прилично…" Встает, длинный, изломанный, с черной шевелюрой… делает два шага ‑ и падает на помойное ведро…
Харченко. Нина. Лежит в красном снегу, судорожно извивается. "И‑ирроды! За что!.. В старуху… Тюррре‑э‑эмни‑ки‑и!.. Тюре‑е…"
Юрий. Невозмутимо. "Пап, заткни ей глотку".
Ворошнин. Вскакивая. "Не позволю! Не позволю! Без меня никто работать не будет! Директора убью! Сам повешусь!! А не позволю!.. Боже мой… Сил моих нет!.. Все, все ‑ к ебеней матери!"
Викторов. Совершенно пьяный. Кончает исповедываться, хватает вилку и, упав на стол, протыкает себе глаз.
Бридкин. Недовольно поворачивая оплывшую физиономию. "А‑а‑а… опять… москвич… Ну‑ну… Ты слышал про Шамовского? Нет?.. Вчера ночью… застрелился… И мне за него стыдно, не знаю ‑ почему, а стыдно… Садись, я заплачу… Эй! Ты! Толстожопая! Еще триста грамм… Застре‑лил‑ся… Никого не предупреждал, кроме сына… Это ‑ хорошо…"
Юрий. Прохаживается взад и вперед. Пинает все, что попадается под ногу. Взгляд тупой. "Тюрьма все‑таки лучше армии. Народ веселый… Вчера в дробильном цехе работали, двоим начисто головы срезало под бункером, все смеялись… и я тоже. Бригадир споил, ни хуя не понимали, я даже ничего не помню… Я вообще пьяный ничего не помню… и не соображаю… делаю, что в голову придет… забываю вот только вешаться… пришла бы в голову мысль ‑ обязательно бы повесился. Это, говорят, интересно, ‑ вешаться в пьяном виде, один у нас хуй вешался, рассказывал ‑ как интересный сон, говорит…"
Андрей Левшунов. Вдруг поднимает голову и, схватившись за грудь, начинает яростно изрыгать в стакан. В бессилии откидывается на спинку стула; затем неожиданно хватает стакан, выпивает до дна ‑ и снова наполняет. И так ‑ бесконечно, и под хохот одобрения.
Ворошнина. Лежит под одеялом. Потягивается. "Ба‑а‑а… Веничка!.. проходи, проходи, садись сюда… (Валинька! Вышвырнись‑ка, милая, на полчасика… угу…)…да ближе, вот сюда, на постель, какого черта еще стесняешься… Ну, тепло?.. хи‑хи‑хи‑хи… скромность‑то где… и по‑матерински согревать нельзя… ребенок ‑ и все… может, тебе еще свою титьку дать… вот уж интересно, как бы ты стал сосать… хи‑хи… а мне целовать нельзя, ‑ хуй знает ‑ может я вся ‑ заразная, венерическая… Ну, чего ты пугаешься? Уй, какой ребенок… Ну‑ка, Веньк, наклонись, от меня пахнет? Нет? Ну ‑ ты наверно, сам наглотался и не чуешь… Хи‑хи‑хи…"
Бридкин.