Бригадир споил, ни хуя не понимали, я даже ничего не помню… Я вообще пьяный ничего не помню… и не соображаю… делаю, что в голову придет… забываю вот только вешаться… пришла бы в голову мысль ‑ обязательно бы повесился. Это, говорят, интересно, ‑ вешаться в пьяном виде, один у нас хуй вешался, рассказывал ‑ как интересный сон, говорит…"
Андрей Левшунов. Вдруг поднимает голову и, схватившись за грудь, начинает яростно изрыгать в стакан. В бессилии откидывается на спинку стула; затем неожиданно хватает стакан, выпивает до дна ‑ и снова наполняет. И так ‑ бесконечно, и под хохот одобрения.
Ворошнина. Лежит под одеялом. Потягивается. "Ба‑а‑а… Веничка!.. проходи, проходи, садись сюда… (Валинька! Вышвырнись‑ка, милая, на полчасика… угу…)…да ближе, вот сюда, на постель, какого черта еще стесняешься… Ну, тепло?.. хи‑хи‑хи‑хи… скромность‑то где… и по‑матерински согревать нельзя… ребенок ‑ и все… может, тебе еще свою титьку дать… вот уж интересно, как бы ты стал сосать… хи‑хи… а мне целовать нельзя, ‑ хуй знает ‑ может я вся ‑ заразная, венерическая… Ну, чего ты пугаешься? Уй, какой ребенок… Ну‑ка, Веньк, наклонись, от меня пахнет? Нет? Ну ‑ ты наверно, сам наглотался и не чуешь… Хи‑хи‑хи…"
Бридкин. Оживляясь. "Хе‑хе‑хе‑хе… Вчера ваш этот, Сашка, был у меня… Слышал? Баба‑то недосмотрела… В собственной блевоте задохнулся. Насмерть. Лежал вверх лицом и задохнулся… Все перепились, гады, и не обратили внимания… Жаль, ты вот не пришел… Тебя ждали… А этот теперь уже в больнице. На "скорой помощи" ночью увезли… Все равно уже… Говорят, из легких капустные листы вынимали… Врут, наверное…"
Фаина. Закрыв лицо. "А ты думаешь ‑ я не плачу, я больше ее плачу, если хотите знать, больше всех… Ей "душно"! А мне ‑ нет, что ли? Душно ей!.. Ха‑ха‑ха! Ведь выдумает тоже ‑ душно!.."
13 января
Сначала ‑ странное помутнение перед глазами. Помутнение, которое бывает у людей болезненных от резкого перехода в вертикальное состояние… Потом и все существо заволакивается той же мутью… И я засыпаю…
Я не просто засыпаю. А засыпаю с таким ощущением, будто усыпление идет откуда‑то со стороны: меня "засыпают", а я осторожно и безропотно, дабы не огорчить их, поддаюсь усыплению… Постель, оставаясь верной традиции, опускается куда‑то вниз (в Неизвестность или куда‑нибудь еще… ‑ безразлично), ‑ а я словно отделяюсь от нее и на ходу моментально соображаю, что мое "отделение" ‑ совсем даже и не вознесение в бесконечность, а самая что ни на есть заурядная потеря ощущений…
Каждый день я засыпаю именно так ‑ и нисколько не жалею, что широчайший диапазон всех прочих методов засыпания мне недоступен…
А сегодня со мной творится нечто странное. Даже не со мной, а с постелью, которая в категорической форме изъявляет свое нежелание опускаться в отведенную ей Неизвестность… И не только отказывается; а словно издевается над тем, что я не могу, в силу ее статического состояния, теряя одно за другим свои наглые ощущения, потихоньку улетучиваться в Бесконечность… (ну, да ладно, пусть ‑ "Бесконечность").
Но я ничуть не разгневан. Наоборот, я чрезвычайно доволен тем, что мое ложе наконец‑то вышло из повиновения… Это ‑ своего рода восторг, выражаемый по поводу пробуждения национального самосознания чего бы то ни было… черта, свойственная мне… да еще, может быть, паре миллионов самых оголтелых коммунистов…
Но в данном случае мой восторг несколько умеряется тем, что мой (мой собственный! хе‑хе) круп играет незавидную роль горизонтально распластавшейся метрополии и потому не может испытывать особенной радости от созерцания обнаженных суверенитетов…
И самое непредвиденное ‑ и самое раздражительное для меня ‑ это зверский холод, который охватывает понемногу мое ложе и, следственно, ‑ меня самого.
Я поворачиваюсь на бок и силюсь разгадать причины беспочвенного похолодания. Я пробую вслух проследить температурную эволюцию моего ложа ‑ но вслушавшись в свою речь, с неудовольствием замечаю, что с уст моих срываются рассуждения на темы слишком далекие от каких бы то ни было эволюций…
В конце концов, меня заинтересовывает тот факт, что моя устная речь, как будто из презрения к ходу моих мыслей, течет в совершенно другом направлении… Чччорт побери… Значит, я сплю! Сплю! Потому что только во сне может иметь место такой безнравственный разлад!
И мысль о том, что я все‑таки заснул, заснул несмотря ни на что, ‑ очаровывает меня до тошноты… со слезами умиления я прощаю своему ложу и отказ от эвакуации в Неизвестность, и попытку спровоцировать температурный путч… Все! Все прощаю! И уже с нескрываемым интересом слежу за направлением своих устных высказываний, кому‑то возражаю, озлобляюсь, угрожаю 51‑ой статьей…
‑ Ну да, конечно, я вполне с вами согласен… И удои, и удои повысятся непременно! Еще бы ‑ не повысились удои!.. Ну, уж а это, пожалуйста, бросьте… Где она может помещаться, эта задняя нога… И почему ‑ именно у Кагановича ‑ задняя нога!.. Чорт побери, если бы вы заявили, что у Энвера Ходжи ‑ два хуя, я бы и не стал возражать вам… как‑никак, принадлежность к албанской нации ‑ веский аргумент… Но… у Кагановича ‑ задняя нога!.. Это уже слишком, молодой человек!..
Мне, в сущности, все равно, кому я возражаю. Мне абсолютно наплевать, кто мой оппонент ‑ Спиро Гуло, Вавилонская башня или Бандунг… Мне просто доставляет удовольствие разбивать положения вымышленного оппонента ‑ и в пылу дискуссии я имею полное право называть его не только "молодым человеком", но и, если угодно, ослом. Кто, в конце концов, сможет меня убедить, что я имею дело не с ослом, а с Вавилонской башней?
В сущности, и сам предмет нашей дискуссии мало меня интересует; и если бы аксиома о задней ноге не была выдвинута в такой категорической форме, я бы, может быть, даже поспешил солидаризироваться… Но все дело в том, что я не терплю категоричности, тем более если эта категоричность подмывает репутацию партийного вождя, а следовательно, и международный авторитет моей нации… Я продолжаю дискутировать ‑ из чисто патриотических побуждений…
‑ Вы говорите, у Кагановича ‑ задняя нога… Но (дьявол вас побери и извините за выражение) где же гарантия того, что у Шепилова есть кадык? ‑ или ‑ что у Шепилова не три, а четыре кадыка? И потом ‑ 56 млн. тонн чугуна сверх плана в первый же год шестой пятилетки ‑ это что? Ззадняя нога?!.. А новогодний бал в Кремле? А отставка Идена! А Низами! А удои! Чоррт побери, удои! ‑ о которых вы с таким жаром распространялись! ‑ возможно ли все это при наличии у Кагановича задней ноги!..
И меня охватывает неудержимая радость от сознания бессилия моего оппонента и способности моего мышления ко всеразрушающей логичности… В упоении я размахиваю руками, дабы и физически доконать своего противника ‑ и с удовлетворением сознаю, что мои удары приходятся точно по ее (ее!) толстым икрам… Говорю ‑ "ее" ‑ потому что угрожающее движение со стороны этих же икр заставляет меня очнуться и узреть, наконец, и свое состояние, и позу моего загадочного противника…
‑ Молодой человек! Как вам не стыдно!
Собственно, о каком стыде идет речь? Неужели эта женщина думает, что я лежу перед ней в снегу, только потому что я пьян?! Но ведь я только сейчас почувствовал, что лежу в снегу, ‑ и, может быть, я и вообще не лежу в снегу, а мне просто снится, что я лежу… Нет, пусть она сначала докажет мне, что окружающий меня белый комфорт ‑ не сновидение и что она сама ‑ не Вавилонская башня и не Дух Женевы… Нет, пусть все‑таки докажет, ‑ а потом уже укоряет меня в отсутствии стыдливости…
‑ Послушайте, гражданка! ‑ Вы… это… серьезно говорили об удоях?.