Пушку бы сюда, хоть небольшую!
- Что ты скалишься, як конь из-под дуги? Завернуло тебе шею, гляди, чтобы не поправили!
- Те, что поправляли, знаешь, где?..
- Кто здесь гавкает, а ну нишкни!
Распоряжается трезубец мордатый, а того не видит, что один его колхозничек - во, во, снова! - спрятался за березу и машет, машет такой же, с трезубцем, пилоткой, подает бабе сигналы. Не старайся, усатый, баба и не смотрит в твою сторону, у нее голом на выстрелы да на дым завернута - в соседнем поселке теперь самый гром и страх. А тут, впереди у нее только собаки воют, но хаты целенькие стоят.
Пулемет из-под куста ударил гулко и длинно. Баба с мешком - в одну сторону, ее корзина - в другую... Это на одну-то бабу двадцать патронов! Ну, ну, идите, собирайте яичницу!.. А где тот сигнальщик? Уже на пеньке сидит, вроде и не он это. Только усы те самые лапшой висят. Сидит и затвор своей винтовки изучает.
* * *
Тупига, неся голову чуть не на плече, срезал путь и вышел прямо на усатого дядьку. Спросил, показывая на поселок:
- Что там? Кончили уже? А почему собак не постреляли? Непорядок.
- У вас это прытко!
- А у вас как? Что же ты, дедуля, куры бабе строил? А если кто видел?
Дядька аж за усы-завязки схватился рукой, что на затворе лежала. Смотрит испуганно, люто.
- Тоби що трэба, кацап? Бо я во, зараз!
Ну, у Тупиги под рукой штуковина покрепче. Прочешет - ни одна вша больше не куснет. Вот так-то лучше! Сиди и дыши в тенечке! Да, но отойдешь десять шагов, а он тебе в спину. Скажут, так и было. Им укокошить кацапа семь грехов с души!
- Не шуми, дядя! И не бойся.Ты что думаешь, только ты человек? А я зверь? Я и сам, если хочешь знать...
Вырвалось или нарочно сказал "я и сам", но тут же захотелось, чтобы и на самом деле кто-то думал, знал, что ты не такой, как все здесь. Хотя бы этот чмур усатый.
* * *
Поселок аккуратный, везде заборчики, скамеечки, аж два колодца - от первого виден второй. Тупига заглянул в прохладную круглую глубину: пустой, в этом только вода. Да, жили, будто тебе немцы! Правдами, неправдами, а жили. Других с гвалтом стаскивали с хуторов, выселок в одну кучу, а эти ухитрились, хоть и колхоз, жить вразброс. К начальству близко, но каждый поселочек за своим леском.
Ворота, калитки настежь, Куры в песке купаются, спасаются от жары, и никакого дела им, куда все люди, хозяйки их подевались. Только собаки воют, и сколько же их тут! Каждая у своей калитки, в своем дворе, охрипли от лая, воют, аж заходятся - самому хочется на четвереньки стать. И скотина в сараях бушует. Голодные свиньи визжат, будто режут их там. А подводчиков не видно, сволочей, не выгоняют, не увозят. Солнце сверху бьет, как из пушки, тень коротенькая - на собственную голову наступаешь.
* * *
Тупига остановился среди улицы и снял с шеи ремень-шлею, на которой висит его раскоряка пулемет, поставил его на белую от пыли траву, распоясался и уронил под ноги тяжелый от подсумков, от привязанных круглых гранат и нагана поясной ремень, взялся снимать тяжелую и еще теплую от круглого хлеба русскую противогазную сумку, насквозь промасленную и от этого не зеленую, а уже черную. Теперь можно стащить с плеч, мокрых, чешущихся, сырую, как глина, шинель. Другие еще утром оставили шинели на машинах: сачкам всегда то жарко, то холодно, то сапоги жмут!..
Из калитки, будто собаки его гонят, выскочил Сиротка. Глянул на Тупигу, сделал ручкой и нырнул во двор, напротив. И тут же Доброскок следом за ним. Карманы и сумки у обоих уже чем-то набиты.
Вернув все на себя, все ремни, всю тяжесть, Тупига уже с отвращением, как собственную отмершую кожу, поднял с земли шинель и повесил ее через плечо. Стал прикидывать, в какой дом зайти ему.
* * *
Во жили люди, под крышами жили и не знали, что самое опасное место теперь - своя крыша, свои стены. Тут человек, как в ловушке. Дом показывает, где тебя искать.
Но люди по привычке считают, что свои стены помогают. Разве что гореть!.. Соседские собаки облаивают, а в этом дворе тихо. И в сарайчике тихо. Кто-нибудь из молодых тут жил - не успели обжиться. Или бобыль одинокий. Что тут найдешь? Но домик аккуратный: занавесочки, цветочки на окнах. О, даже на палочку дверь заложена! Всего лишь к соседям вышла хозяйка и сейчас вернется... Им, конечно, сказали, что на собрание или проверка документов. Когда скажешь, что с детьми, тогда верить перестают, но все равно еще верят. И хлеб с собой берут, и вещи лишние тащат: как же, от дома их отрывают, может, далеко погонят! Далеко, дальше не бывает...
Печку вытопить не поспели, пусто и неинтересно на кухне. У них тут не одна, а целых три комнаты. Неудобная квартира по нынешним временам и делам. Подушек сколько, наверно, девок здесь, девок! Прозевал Волосатый. И зеркало большое, городское, могли бы посмотреться потом, как они вам с Доброскоком изукрасили рожи. Что это? Ботиночки, нет, всего один, а второй - это в зеркале. Новенькие, маленькие. Но где же второй? Вот бы принес домой такие, когда жена забеременела. Только когда это было?.. Никто не скажет, что бил ее или ругал, когда забеременела. А она заболела гриппом - насморк, голова, - да и померла. Было обидно, но и обида забылась. В чужом краю, в чужой хате был свой человек, и его не стало. Но, может быть, и к лучшему все это. Самое опасное сейчас - свой дом, стены, крыша...
* * *
Прошел в темную боковушку - еще и эта комнатенка у них! - неся на пальце единственный ботиночек и посматривая, нет ли где второго. Где-то же достали, сволочи! С этим делом и в городе было трудно, не то что в селах. Вот он, для кого их припасли! Висит в люльке, сидит, откинувшись, в покачивающейся постельке и спит, как возле мамы. Голенький, пухлый, такой похожий... На кого только? И всех мух собрал на себя: грязный - и лицо, и руки - от высохших слез и какой-то еды (успели-таки ему подложить, подбросить!), мухи так и льнут к нему. Ползают. Щекочут, он морщится и всхлипывает - вздыхает сквозь сон так по-взрослому. И подсматривает! Тупигу передернуло от отвращения и даже испуга. Глаз приоткрыт, такой недетский, подсматривающе подрагивает ресницами. Тьфу, от жары мерещится!.. Спрятали, называется. И рады где-то, что спрятали, сберегли. А что хата гореть будет, о том не подумали. Смотрит уже! Глаза распахнул широко и готовится заплакать...
Поселок первый.
11 часов 52 минуты по берлинскому времени
Ты только не пугайся, Гришенька. Я что-то скажу, а ты не пугайся. Прошу тебя! Ты не испугаешься? Я... я умерла. Я, Гришенька, умерла. Но ты же видишь, не страшно, я с тобой разговариваю. Но все равно так грустно и плакать хочется. Если бы ты знал, как нехорошо мне здесь. Ну вот, прошло, видишь, я уже смеюсь!.. Мое лицо в мамином зеркале, смотрю на вспухшие, нацелованные губы, а за спиной у меня Гриша, тоже улыбается, положил руки на мои плечи, теперь мы женщина и мужчина, все уже было, и так непривычно и хорошо знать, что ничего уже не будет. Я умерла, Гришенька, но это совсем не страшно. Видишь, как хорошо нам, спокойно. Только мне жалко Гришу, такая смешная и трогательная эта юношеская упрямая шея и эта по-солдатски остриженная голова. Нет, зачем он так, наголо? Его схватят, загонят в лагерь! Зачем он это сделал? Забрать, спрятать всего в себя и носить, и слушать, как ему тепло, безопасно и какой он смешно нетерпеливый, мой мальчик. Я проснулась, я лежу - вот я вся, аж до пальцев ног, далеко вытянулась под одеялом, это все я. Сладко и стыдно, точно я за кем или кто-то за мной подсматривает. Руки крест-накрест, детским "крестиком-подставочкой" под подбородком - я часто так просыпаюсь. С детства и еще раньше. "Это ты во мне так сидела, - смеется мама, спокойненькая была, задумчивая и там". Я слышу голос, а ее не вижу. Но все понятно, что ж удивительного в этом. Она, и я, и Гриша - все мы здесь... Да, я помню, я это помню, как мне было уютно и безопасно и как близко и привычно стучало мамино сердце.