В детстве я старалась слева улечься возле нее и, тепло прильнув, слушать, как оно спрашивает, будто я все еще там: "Как тебе? Как тебе?.." Мне хорошо, я проснулась, но не вся сразу, а только затекшей рукой и стыдно открывшимися ногами. Натянула одеяло и, держа его на весу, несколько раз подняла и опустила колени. По темным соскам, по животу и коленкам наглый ветерок - вот вам, вот! Фу, какая! Сквозь ширму светится, желтеет квадрат окна, значит, это кухня, я почему-то на кухне сплю. И шкафчик коричневый, и печка с грязными подтеками, и ведра с прокисшей картошкой. Кислый запах любви, кислый запах... Как Гриша смеялся по-мужски счастливо, когда я пересказала, объяснила ему словами врачихи, что у нас все хорошо, я совсем-совсем здоровая: "Вы нормальная, влажная женщина..." Нам неловко смотреть в глаза друг другу, когда утренний свет смешивается с кислым, с нашим ночным запахом, и потому я сейчас одна. Что ж тут удивительного, сейчас утро, и поэтому я одна. Господи, почему я такая несчастная: эти пупырышки на ногах, на бедрах, как зерна, жесткие, он их чувствует, у меня у одной такое, ни у кого, а только у меня это уродство! Он их гладит так осторожно, будто ласково, а я знаю, чтобы убедиться, что есть, остались, и ему неприятно, но он такой, что не скажет. У мамы, у подружек, я на речке смотрела, все гладенькое, нежное. А я уродина. Бедный, бедный Гриша! Я такая несчастная, и мне надо плакать. "Тебе надо плакать, большр плакать - будет легче..." Опять женщины и зеркало под черной тряпкой, и они хором советуют плакать. И что-то стучит, все стучит снаружи, хочет войти.
"Сейчас я открою, и все увидишь", - Гриша хочет стащить, сорвать с зеркала черную тряпку.
"Не надо, Гришенька! Прошу тебя! Я не хочу, я боюсь смотреть..."
Поселок третий
Ага, вот они! Все тут. Уже с улицы Тупига понял, что все и произошло в этом доме - самом большом и новом. Вообще это проделывается в лучших зданиях, в которых и до войны собиралось много людей: школа, клуб, церковь. А в этом доме, наверное, любили собираться на вечеринки. И двор просторный. Окна выдраны с мясом. Знакомый, даже издали ощутимый кислый запах селитры и крови. Гранатами забавлялись. И смех. Сидят в хате, анекдоты травят работа перед глазами. Начальство налетит - вот, пожалуйста, только кончили. Перевыполнили! Первое время Тупигу тоже тянуло посидеть, посмотреть, кто и как упал, лежит, заголившись или закрывшись, или сидит, как живой, раскуривать сигареты и слушать разные истории, как у костра. Все это для новеньких и сачков!..
Задержался во дворе. Нет, эти бандеровцы и тут хотят отличиться. Чтобы все, как у немцев. Барахло, бабьи шмотки сложены на скамеечках, у забора на траве, даже развешено что получше. Добро не измазано кровью, зато сами в соплях! Кто это тебе добровольно, без крика-плача разденется? А вот он, тот пацан! Вынесли все-таки иконы, божьи люди, и на барахлишко положили... На руках у богородицы спрятался, а то все казалось: где его видел? Руки пухлые, на толстых ногах перевязочки, и смотрит-подсматривает, как взрослый!..
* * *
Из хаты в сени испуганно-весело выглянула красная мордочка Доброскока. Эти уже здесь, добежали. Дурной, громкий голос Сиротки слышен:
- Ахтунг! Тупига идет!
- Вольно, сам рядовой!
- Во, дивись, еще один кацап!
Для этих бандеровцев все восточники - кацапы, москали. Сиротка все радуется, дурила, орет, стравливает:
- Кацап, а сто очков вашему Кнапу даст! У Тупиги как очередь, так подавай Доброскок новый диск, а диск - так полдеревни. Он бы один вот этих всех...
Хочется им сидеть здесь и селитрой, кислятиной дышать! Глушили гранатами, как рыбу, аж потолок красный, а на полу плывет - ступить негде. Сидят на лавке рядочком, ноги поджали, как коты в дождь. Лакустово отделение. Лупит носатый своих вояк, как дурной дурных. А нос-то, нос, пахать можно, глаза, как у злодея цыгана! Сиротка этих лакустовцев окрестил "дай мне в морду" - самому попадало, когда был у Лакусты под началом.
Злодюга на злодюгу нарвался! А бандеровцы, похоже, что и оплеухами своего командира гордятся. У них все лучшее, "западное" - и дисциплина, и поп, и трезубец, и "уважение к старшим"!
- Ну, что уселись, молодые колхознички? - любят они это слово. - Как перед прокурором.
- А к ним не хочешь?
Смотрит, сверлит черными глазищами, цыганская морда, будто у Тупиги нет своей игрушки, погромче.
- Сиротку вам на помощь привел, может, назад заберете? Но вы тут сами справились с божьей помощью...
- Ты нашего бога не трогай, бугай московский!
Это уже Кнап подал голос, Лакустов пулеметчик. Как Доброскоку ноги в зад, так этому голову в плечи загнали - с другого конца, но тоже укороченный. Ежик необсмоленный, а как глазами сверлит, как пугает! Да что ты со своей чешской тарахтелкой - не пулемет, а воробьев пугать!..
- Недоучили вас москали, так мы...
- Эх, Кнапик, Кнапик! Волу хвост закрутить - вся твоя наука. Думаешь, немцам грамотные не нужны? Муравьев если был лейтенант, так он и теперь командир. Или вот Лакуста: учился, наверное же, теперь вас учит. По загривку.
Ух как не понравилось! Тупига передвинулся на всякий случай поближе к "майстэрам". Двое их тут, в каждом ненемецком отделении есть "майстэры". Горбатый Курт и его братец Франц пристроились у выдранного окошка, где воздух свежее, фотографии хозяйские рассматривают. Интересно им, что-то свое, немецкое говорят, смеются. Немцы у Лакусты знаменитые на весь батальон: скажешь "веселый Франц", и все знают, который. Ко всему Франц еще и по-русски хорошо говорит. Они близнецы, Курт и Франц, хотя черт, наверное, копыта себе сбил, прежде чем таких разных, непохожих свел в пару. Если стереть с Франца всегдашнюю улыбку, а с Курта его косую злость (он не только горбат, но еще и косит), может, и похожи будут - оба черненькие, худенькие. Франц любит потешаться над Куртом: "Это не Курта, это мой горб. Тесно было, толкались. Я ему его и сделал". И скалит зубы, такой же пустозвон, как и Сиротка. Или подойдет и спросит: "Ну когда майстэра пук-пук?" И покажет на оружие твое и на свой затылок.
А однажды увидел деревенских подростков-близнецов. Обрадовался, как своим, долго водил по деревне, всем показывал, ставил рядом с собой и Куртом - как дитя, веселился. А потом придумал. Одного за спину другому поставил, пристроил. "Бутерброд! - сказал, улыбнулся и одним выстрелом убил из винтовки. Засмеялся и объяснил: - Пук! И нет Франца, нет Курта!"
На дворе, на улице топот, будто лошадей гонят. Сиротка первый догадался :
- О, Белый свой цуг2 ведет. Видишь, Кнап, учись. Человек ротой теперь будет командовать.
- Назвали взвод ротой и думаете, свет перевернет твой москаль!
* * *
Из показаний Лакусты Г. Г. и Спивака И. В. - 1974 год.
С п и в а к. Лакуста зверствовал, будучи командиром отделения, избивал людей не один раз. Я стоял на посту, а он меня кулаком в ухо!
Л а к у с т а. Пусть скажет, за что! Оставил пост и пошел самогонку искать. А с этим Сироткой все его так называли за дурость - должен сидеть и пить, так вы это понимаете? Я и в Донецке после войны пьяницам спуску не давал, своим плотникам, бригаде. А как же с ними еще?
* * *
"Последнее слово" и апелляции о помиловании или снижении срока бывших карателей Федоренко, Гольченко, Вертельникова, Гонтаря, Функа, Медведева, Яковлева. Лаппо, Осьмакова, Сульженко, Трофимова, Воробья, Колбасина, Муравьева:
"26 лет после войны я честно трудился, приносил пользу людям. Прошу 1/2 вклада оставить жене".
"Надеялся, что после выхода из немецкого лагеря все изменится к лучшему. Однако же после выезда но первые карательные экспедиции я понял, что стал предателем. Бежать не решался".
"Перед арестом на моем иждивении было 8 детей, но ни им, ни жене я не рассказывал о совершенных мною преступлениях, т.