От стольких людей - ночной горшок! Ну и что, это мешает нашему счастью? Так и потомки наши, да они и замечать не будут, что под ногами чей-то прах, пепел! Вот говорят: дети, дети, может, лучше перевоспитать! Кровь не перевоспитаешь. Ее можно лишь вылить. И даже лучше, менее болезненно - всю за один раз. Чтобы не делать этого снова и снова. Жаль, что вы не могли читать Шпенглера, был у нас философ, еще до фюрера. Не нужно было бы объяснять, что такое бремя фаустовских народов. Англичане его несли, испытали, но они слишком практичный народ, слишком жадный, торгашеский. Им не хватало идеализма. Они не умеют мыслить высоко. Да, кто-то обязан снова и до конца проделать эту работу, упорядочить мир, пока его не сожрал, как сифилис, выродившийся "мировой город". Омолодить мир, развращенный еврейскими плутократами и большевистским социализмом. Только фаустовские народы способны на такую кровь. А из них по-настоящему только германский. На нас взвалили работу и на нас же теперь проклятия всего мира! Сколько надо идеализма иметь, чтобы не слушать воя и нести свое бремя! Ну, а если трезво взвесить: разве мы лишь для себя? Даже фюрер не вечен. Не он, не мы будем пожинать плоды новой жизни в тысячелетиях. Ну, а немцы, не немцы какая разница? Будут жить люди. Когда один народ, одна раса, тогда все просто люди. Но какие! И жизнь какая! Не уверен, что я вот так же философствовал бы, будь я на вашем месте. Нет, я не дурак, чтобы поверить, что вы, иностранцы, за идею нашу сражаетесь. Но если не сердцем, так хотя бы головой можно понять? Вот вы, Николяус, могли заметить, что я не питаю ненависти к здешним жителям. Разве я похож на многих других моих соотечественников? А почему? Да потому, что не за что ненавидеть пепел, на котором взойдет завтрашняя нива! На ваших людей нужно смотреть тоже как на полезных участников общего дела. Да, оно выше не только их жизни, но и нашей. Каждому свое, но все заняты исторической работой, даже та женщина, даже ребенок. Одни расчищают поле, убивают, да, это так, другие горят и умирают, но все для того, чтобы не было больше этого. Никогда чтобы не было! Если я и злюсь на кого, так это на предков - наших, ваших, не важно! - которые и свою часть работы переложили на нас. Чтобы так не говорили потом о нас с вами, мы должны сделать свою работу добросовестно. Для этого нам дана, в нас вложена особая чуткость расового инстинкта. Потом он может выветриться. Поэтому надо исполнить работу и за предков, и за потомков это наше проклятье. Чтобы не пришлось кому-то снова лить кровь. Мучить кого-то. Снова и снова! И все лишь оттого, что вы, Николяус, или я, Циммерманн, пожалели ребенка... Одного-единственного! Я - одного, вы одного..."
Так говорил Циммерманн, а потом, когда начинал вроде бы трезветь, хотя пил еще больше, вдруг погружался в обиду, скучную и тягучую, как рассвет с головной болью. Вспоминал всех своих родственников, доказывал свою прибалтийскую близость к Альфреду Розенбергу, а потом ругал и родню, и Розенберга, а заодно и всех, кто когда-либо обижал его, Циммерманна. Обидчиков набиралось много, потому что все, кто обижал Циммерманна, были врагами и Великой Германии. Бесчисленные обидчики Германии наносили удары и по сердцу учителя Циммерманна. Подумать, так всем на земле и дел других не было, как только чинить нестерпимые обиды ему, Циммерманну, и Германии!..
Из показаний на суде Рольфа Бурхарда - зондерфюрера немецкой комендатуры города Бобруйска.
В о п р о с. Участие в сожжении деревни Козуличи вы принимали по собственному желанию?
О т в е т. Так точно.
В о п р о с. Вы имеете высшее юридическое образование, скажите, как вы рассматриваете факт сожжения абсолютно ни в чем не повинных 300 мирных жителей?.. Из ваших показаний следует, что вы за два куска сала, 4-5 кусков свинины и гуся приняли участие в сожжении заживо 300 человек...
О т в е т. Да, это так. Это жуткое дело... Я раньше никому не говорил об этом и только на следствии рассказал всю правду...
.
В о п р о с. Вы считаете себя политически грамотным?
О т в е т. Я считал и считаю себя грамотным.
В о п р о с. Скажите, когда вы стали понимать, что фашист - это человек, который покрывает себя позором?
О т в е т. Процесс осознания этого проходил у меня медленно. Началось это во время пребывания в Бобруйске и особенно сильно во время пленения. Но я считаю, что в настоящее время, может быть, я освободился от фашистской идеологии, но какие-то остатки еще имеются. Может быть, в течение полугода я освобожусь совершенно. (Смех в зале).
Действовало два плана: у Белого - свой, у Циммерманна - свой. Но Белый знал, как и что планирует Циммерманн, а гауптшарфюрер о тайных намерениях Белого и Сурова ничего не подозревал. Суров посоветовал: послать на предварительную встречу с партизанским разведчиком Сиротку одного. Белый согласился и уговорил Циммерманна именно так и сделать. Но потом, после всего, сообразил, что свалял дурака, и соглашаясь, и уговаривая. Суров, видно, рассчитывал, что Сиротка попадет в партизанскую ловушку, его утащат в лес, как барана, и на том все окончится. И Белый, как дурак, ему подыграл. Вместо того чтобы самому побывать на такой встрече. А там он нашел бы способ, возможность с глазу на глаз переговорить с партизанами, заставил бы их ему поверить, и хорошую ловушку подстроили бы Циммерманну. Поверили, не поверили бы, но хуже, чем получилось, все равно быть не могло. Побежал один Сиротка, труся и радуясь, вернулся под вечер героем! Рассказывал с восторгом и слюной захлебывался. Как он здорово запудрил им мозги! Сколько Катькиного самогона выпил! Как чокался с партизаном "за успех"!.. Наплел им, что восемь человек, восемь "добровольцев" просто рвутся "искупить вину перед советской властью и народом", а сам он больше всех ненавидит "ворога", который отнял его "счастливое детдомовское детство". Ворога! И словцо белорусское употребил, так он трусил, что не поверят и прихлопнут. Труднее всего было перебороть недоверие хозяйки хутора, матери той самой Катьки. Очень пугал ее мундир с эсэсовскими черепами, костями. Но даже ее разжалобил под конец, напирая на детдомовское свое сиротство.
Жалость этих женщин дорого им обошлась. И доверчивость разведчика. То, что они людьми были и поверили, что имеют все-таки с людьми дело. Не оправдаться во веки веков за этот дом, эту семью! Что спрашивать с Сиротки да с Циммерманна: один еще не сделался человеком, второй уже выполз из человеческой кожи. Зато вы с Суровым все знали, все понимали, а что натворили?!
Забирать, ловить "бандита и Сироткину курву" шли целым взводом - для подстраховки. Ждали - Циммерманн с опаской, Белый с надеждой, - что партизан тоже подстрахуется, посадит за спиной у себя взводик. Не дурак же на самом деле, чтобы Сиротке поверить, у него же на морде, как у хоря, все про него написано! По подсказке Белого Циммерманн вызвал тех, кто войдет в "ударную восьмерку". Вошли все "люди Сурова". По Циммерманну, они должны были брать партизана, по Белому и Сурову - уходить, пробиваться вместе с партизаном в лес. Хорошо и то, что уговорил Циммерманна не приезжать задолго до установленного времени и не делать засаду: засекут обязательно и никто на встречу не явится! Взвод остался на пригорке, залегли с пулеметами, а "восьмерка" двинулась к хутору через ранние зеленя, в открытую. Чтоб партизан мог увидеть, пересчитать, убедиться, что происходит именно то, о чем условились. Уже минут двадцать шли через поле, как кровь из разорванных жил, уходили последние мгновения, и Белый начал: "Приедем, а вдруг нас там поджидают хлопцы с Горбатого моста!" Назвал одну, вторую фамилии беглецов, проклинаемых в батальоне. Бросил пробный шар. Сиротка даже присвистнул, ему хоть забавным показалось, а "суровская пятерка" слушает, посматривает непонимающе, настороженно-тупо. Как бы голосом беглого командира отделения Загайдаки Белый позвал: "Хлопцы, заждались мы тут.