Давно пора, пока не поздно!" Смотрят испуганно: что это он, что за шутки? Один, второй, почти все по очереди высказались, вся "распропагандированная пятерка": "Давно его шкуру бандиты высушили на барабан. Жалко, а то бы мы сейчас!" - "Сволочи, в колхоз захотели!" - "О, поджарим Катьку мы твою, курву твою, Одесса..." Все было ясно, законченные "иностранцы", как называют немцы всех местных, кто служит в батальоне. Разворачивайся и лупи из автомата, захватишь краем очереди Сурова, ему тоже туда и дорога! Но вместо этого лишь посмотрел на Сурова. А тот вернул невинный взгляд: "Видишь! Я же говорил, что кровавые собаки! "
А все дальнейшее происходило будто и не с Белым. Даже не по гауптшарфюрера плану, а по прихоти этого вонючки Сиротки. Потому что воля и решимость Белого внезапно растаяли, растворились в какой-то вязкой пустоте. В злобном безразличии даже к самому себе и своей судьбе. Что тут решать, если жизнь давно за него все решила... Будь как будет, будет же как-то, вот там тогда все и будет! Это с ним уже случалось. Но с такой тупой, издевательской силой навалилось именно здесь, в самый решающий момент. А может быть, потому и навалилось, что момент был решающий. Как над ямой в Каспле: стрелять, не стрелять? в кого стрелять? в себя? в Дирлевангера? в затылочек голого мальчика, который сидит лягушонком, колотится всеми позвонками и просит, плачет: "Дядя, хутчэй, дядя, скорей!.." В него? Ты взял протянутый тебе парабеллум, еще потный от руки другого "иностранца", ты делаешь шаг, второй к яме на вялых, без костей ногах, точно там поджидает тебя смерть, твоя собственная, оглушенно идешь к ним, раздетым, а все одетые - такие же, как ты, и они тоже дожидаются очереди, как и раздетые, но очереди не умирать, а убивать. Сам должен выбрать из сидящего надо рвом жуткого ряда, в кого будешь стрелять, - такое правило для новичков у Дирлевангера. А он стоит здесь же, близко, смотрит, сколько "мишеней" выбрал, "использовал". Двоих приказано, обязан, а больше - на твое усмотрение. Сколько выберешь, столько и сам стоишь в глазах немцев! И это тотчас оценивается - сигаретами. Передаешь пистолет следующему "иностранцу", а тебе две сигареты. "Не хотел, кацап, больше, ну и дурак! Во, смотри, учись!" И даже смешок среди тех, кто уже отстрелялся, стоит, верит и не верит в то, что делал и что с ним сделали, сделалось. "Дядя, скорей!.." В кого, в кого?! Все кричит в тебе. И такое злобное безразличие ко всему на свете, будто уже случилось, ты уже выстрелил. В немца, да, в Дирлевангера! А потом в себя! А кто-то твоей рукой вдруг стреляет в дрожащий над темными позвонками детский затылочек. И уже ничего не может быть. Ничего!
Партизан стоял во дворе, поджидал. Не хотелось верить глазам, но это была правда, и Белый как-то вяло ужаснулся. Входили в распахнутые широкие ворота, по-волчьи теснясь и поджимаясь от опаски. Один Сиротка улыбался во весь свой жабий рот, оголяя розовые десны: он тут свой, у него тут невеста, друзья! Партизан смотрел серьезно, но спокойно. У колодца привязан оседланный конь - белый красавец! На парне желтоватый китель, плохо, по-деревенски сшитый, не из одеяла ли немецкого? Но ремень командирский, со звездой и портупея, а на плече ППД, какой Белый получил, когда ехал и не доехал - потому что война окончилась - на финскую. На портупее высоко на груди прицеплена "лимонка" - грозная, как бомба, рубчатая Ф-1. (Да, это была его единственная подстраховка.)
Белый смотрел на партизана, как ни на одного человека никогда не смотрел. На его неправдоподобно простое, даже застенчивое деревенское лицо.
Вот человек, для которого будто и не было страшного сорок первого, когда рушилось все, а ты был только песчинкой. Откатывались и в плен попадали армии, что значил ты один перед необъяснимой силой, навалившейся на все и всех. А они, вот такие хлопцы, дядьки или окруженцы, а то и просто школьники, подобрали в лесу винтовки, гранаты и спокойно похаживают по своей земле как по своей.
Дома и стены помогают. Хотя и пылают...
Вот тут бы и развернуться, и шарахнуть очередью по "своим"! Тогда в Каспле молил, уговаривал мальчонка: "Дядя, хутчэй!.." Выстрелил в него, а попал... В кого попал? Был на свете такой человек Белый Николай Афанасьевич - нет его больше!
Глаза партизана смотрели на устремившихся к нему убийц не то что с доверием или приветливостью, но с каким-то жутким непониманием и спокойствием. Что-то очень забытое, очень школьное и простецкое было в деревенском парне, обвешанном оружием, в его лице, глазах. Подбадривающая ирония и даже смущение оттого, что "добровольцам", конечно же, неловко смотреть ему в глаза - кому приятно быть сволочью! Простецкая улыбка: "Так уж, братки, получилось, что пришли вы ко мне и спаситель ваш как бы я!" А возле него, против него переступали с ноги на ногу тоже как бы смутившиеся "волки". Очень уж просто подпустил, легко подошли! И с волками бывает, что от близости, от внезапной доступности добычи, от жадной слюны вдруг сведет, замкнет пасть, и не открыть!.. Вот он здоровается со своими убийцами. (Сиротка первый подбежал и чуть не целует!) И твою - главного иуды! - руку пожал партизан. Нет, не вам, а ему неловко! Одному за другим всем восьмерым пожал руки. А Сиротка уже за спину зашел и там испуганно гримасничает. До чего же отвратительно может быть лицо человека! "Ничего, ладно, поехали", сказал партизан и шагнул к оседланной лошади. Гады пошли, потянулись следом, а двое поотстали, будто еще что-то собираются делать, решают, решаются. Да кому решать, давно нет вас на свете, а есть такие же, как и остальные, "иностранцы"! Жадно толкаясь, толпой движутся за своим спасителем. А он еще наклонился и на ходу из темного ведра-бадьи, притянутого к срубу и зацепленного за крюк, захватил ладонью воды и бросил себе в рот. Как бы предчувствуя смертельную жажду! Оглянулся на хату, на окна. Там белели лица женские, тревожные... Конь армейский, настоящий кавалерийский, к нему, преследуя спасителя своего, хищно устремилась вся стая: впереди Сиротка, а позади всех иуды, да-да, мы с тобой, дорогой поп! Партизан еще поправил стремя, не спеша, как бы оттягивая погибель, провел рукой по вздрагивающей спине лошади, а Сиротка и все за ним еще придвинулись. Сиротка канючит и похихикивает: "Хлопцы что надо, кадровики... искупят, воевать умеют... не пожалеете!.." Партизан ногу в стремя, чуть откинулся для размаха, а они и повисли на нем, рванули за плечи книзу. Он рукой к висящей на груди гранате - будто к парашютному кольцу! - почти успел, но удар в голову был страшный. На спину опрокинули, навалились, испуганно хватаясь за все еще упругие руки его, за ноги, вся "суровская пятерка". Только Сиротка за коня схватился по-барышницки - его трофей! Непонятно, как ему удалось, но партизан перевернулся со спины на живот, на локти, на колени и стал медленно приподниматься, отрываться от земли. Те, что, сопя и матерясь, возились на нем, не замечали, а Белый и сегодня это видит: перекошенным ртом парень тянулся, старался зубами поймать кольцо своей гранаты. Вот-вот!.. Сколько раз Белый видел, да и сам испытывал ее - человеческую жажду спастись от навалившейся смерти. Но такого броска навстречу погибели, своей и врагов, такого лица, рыдающего, молящею о погибели, не видел никогда! И тут прозвучал выстрел.. Нет, не Белого, не Сурова, не по сволочам! Это Сиротка разглядел опасность вот-вот разнесет всех в клочья грозная "лимонка"! - просунул ствол своей винтовки между борющихся тел и выстрелил. Вскочили, отпрянули, кто-то с испугу уже замахивался на Сиротку: "Дубина, своих мог!.."
Потом партизан трясся с раздробленным плечом на телеге, вдали догорал двор, а каратели все веселились, "жалели" Сиротку: как-никак "его" хутор, "его" теща и Катька горят!
Страшеее всего было встречаться глазами с лежащим на телеге партизаном. Но приходилось несколько раз.