Образование - 7 классов. Специальность - механик, слесарь. Рост - 180 см, глаза карие, волосы темные, нос острый, губы толстые.
Особые приметы: повреждена шея, отчего голову обычно держит с наклоном к левому плечу.
Ну, сачки, ну, работнички! Учат вас, да никак не научат. Шефа, штурмбанфюрера Доливана на вас, чтобы душа вон! Покуривают, скалятся, аж тут из-за сарая слышно. А я тут возле пустой хаты, как хрен луковый. Зато в деревне немцы и бандеровцы, те свое дело знают! Из погребов сальце удят, сундуки бомбят. Бегают по дворам, как подсмоленные...
* * *
Тупига пошарил в отвислых, как пустое вымя, карманах желтой мадьярской шинели. Полы шинели у него подняты, засунуты за ремень. По-июньски жарко, но шинели он не снимает. Оттого, что голова все время принаклонена к плечу, а жилистая шея изогнута, такое впечатление, что человек постоянно прислушивается: левым ухом к земле, правым - к небу.
Пошарил в накладных карманах зеленого френча с белыми, крест-накрест игрушечными винтовками и гранатами на черных эсэсовских петлицах. Вспомнил, догадался и обрадованно лапнул по ноге: о, есть! Добыл из брючного кармана кусок галетины, осторожно забрал ее, как лошадь, большими губами и принялся сосать. Наклонился и поднял на руки раскоряку пулемет, который до этого скучал у его ног. Сказал, хрустя галетой: "Иди, ладно". И снова пожаловался: "А нам стой тут, как хрен". Наклонил голову и сунул ее под замасленный грязно-зеленый ремень, и раскоряка пулемет уютно пристроился у него поперек груди. Поправил тяжелое железо, чтобы обоим было удобно.
* * *
Где эта паскуда, этот Доброскок? Дал бог второго номера! Диски бросил в песок, шинель бросил. Тоже за сарай спрятался: можно подумать, без него там не обойдутся. Ха, идет, ну, ну, иди, я тебе сейчас выдам, скажу пару тепленьких! Шагает коротконогий, как пишет, колхозничек, сачок паршивый. Недомерок вонючий, загнали ноги в задницу, а вытащить забыли. Но и этот туда же, хлебом его не корми - пусти в курятник, теток попугать-пощупать, когда они ни живы ни мертвы от страха. На пару с Волосатым промышляют. Всегда с оцарапанными носами, рожами, хорьки вонючие. Нет, на месте Доливана научил бы я вас работать. Ползет, еле ноги переставляет. А я для вас карауль пустую хату. Там одна баба и осталась. Ну точно, одна во всех окнах! Бегает от окна к окну, летает по хате, ждет не дождется. Идет, идет твой милок, не бойся, что забыли. Хоть через полчаса, но вспомнили, идет и по тебя. Дурной все-таки народ эти бабы! И правда, как курятник! Их бить, убивать гонят, тащат, а они хлеб, миски, платки волокут, чуть не подушки. Верят, что их увозить будут. Как же, в Германию, ждут вас там не дождутся! Вон сколько фуфаек и кусков хлеба, тряпья всякого по полю валяется, по картошке. А выбрать, взять нечего. Один платок только и поднял, в цветах весь, будет стерве могилевской, кол ей в зубы, пусть покрасуется. Да еще спички отнял. Зажала в руке и несет. Куда ты несешь, спросить бы тебя? Наверно, как утром взяли ее от печки, так и не разжала руки. "Дай прикурить, тетка!" А она не понимает, умрешь от всех вас! Но откуда у них спички? Немцы же не привозят. Во, борисовская фабрика. Распотрошили магазин в сорок первом. А может, и правда, из Москвы им все присылают. Говорят же, что в деревне этой бандит на бандите. Был я, был в вашем Борисове! Спасибо, побывал везде. Только дома сто лет как не был. Да и где он, тот дом?
- Ну что идешь, как спишь? Диски твои где? Что "ладно", было бы ладно, я бы тебе не говорил. Как врежут зараз из того леска бандиты, сразу забегаете. Вот тогда и правда жарко станет.
- Да ладно тебе, Янка.
- Евдокимович...
- Дай лучше закурить, Евдокимович. Слюна - как резина. Курнуть дай.
- А штаны не тяжелые?
- Две ямы загрузили. С верхом.
- А эту что, на развод оставили? Или вы с Волосатым для себя припрятали? Доливан вам протрет глаза, если не видите. Может, и еще десять их там - под печкой, под полом.
Может, и еще десять их там - под печкой, под полом. Что, Тупига за вас будет выволакивать? Не рассчитывайте!
- Загорится дом - сами выползут. Нам что, больше всех надо? Верно, Янка Евдокимович? Дай курнуть.
* * *
Доброскок, низкорослый, с красным, как у новорожденного, сморщенным личиком, все переступает короткими ногами в тяжелых сапогах, все сплевывает сухим ртом. За каждым словом сухой плевок. Глаза воспаленные, страдающие. И хитрые. Он боязливо посматривает на окно, где белеет лицо женщины, и с затаенной какой-то мыслью приплясывает возле нависающего Тупиги, а тот смотрит на него с насмешливым наклоном головы, как курица на ползущего червяка. Вот-вот клюнет. А Доброскок тянет, тянет - слова, время...
* * *
- В эти самые Борки хлопцы наши до войны прибегали, бегали, говорю. Во куда, знацца, они бегали!
- А тебя не брали, сморчка?
- Все говорили: Борки, пойдем в Борки...
- Не брали бздуна!
- Мне и своих хватало. Знацца, это сюда бегали. Во какая деревня большая. И там дым, и там.
- Кому тут приходилось бегать, так это голове колхоза, собери вас попробуй, сачков! Таких вот работничков. Ну, что топчешься? Забирай ее и кто еще есть и веди. Пока ты баб щупаешь, бандеровцы все сундуки да погреба обшарили.
* * *
Тупига вдруг начал судорожно хвататься за бока, за живот, за грудь все карманы обстучал. И замер сладко, как кролик, добравшийся до крольчихи: кажется, пискнет умирающе и глаза закатит. С отрешенным, вовнутрь повернутым взглядом Тупига застыл, как бы прислушиваясь. Голову совсем на плечо свалил. Кадык, как поршень, протолкнул слюну и раз, и второй. Есть! Нашел! (Кажется, что кто-то все время подкладывает в карманы ему сладкие сюрпризы.) Достал смятую пачку сигарет, заглянул в нее. "Одна!" обрадованно выхватил сигарету желтыми зубами. Пачку, однако, не выбросил, а сунул в карман.
И пошел огородами к деревне, где все бегают со двора во двор солдаты в черном и голубом. Оглянулся и сердито показал своему второму номеру на сумку с пулеметными дисками. И на окно, испуганно белеющее. Доброскок тронул, как бы проверил, при нем ли, немецкую пилотку с "адамовой головой" - костями и черепом, поправил на плече слишком длинную для него французскую винтовку, даже одернул черный мундир и пошел к дому. В окне все белеет ужасом и ожиданием женское лицо. Громко, как бы знак подавая, ударил каблуками по грязному крыльцу.
* * *
Идут за мной! Это по нашу душу, детки, идет. Погонит туда, за сарай. За тот страшный угол, куда все ушли. Наша очередь, наша, детки мои! Так кричали, так плакали, а теперь тихо. Нас ждут за тем страшным углом. Смертонька наша идет. Сынок мой необцелованный! Доченька! Вы даже не заплакали ни разу. Не услышала, не увидела и не знаю, кто - сынок, дочурка? Не надо, не стучите ножками по сердцу - я здесь, я с вами, а он еще, может, и пожалеет нас. Он все отталкивал, отпихивал меня в угол, к стенке, загораживал от других немцев, когда нас была полная хата, тащили, хватали за руки, за одежду, били, кричали, и стоял такой вой. Он глянул, узнал, я видела, что узнал, и все спиной меня отпихивал. Не пугайтесь, не полохайтесь, сынок, доченька. И что ж нам одним делать тут, когда никого нет, никого-никого на свете?! Вы и не услышите. Больно будет мне, страшно мне. Как хорошо, что вас еще нет! И вы их не увидите...
* * *
- Так это ты, знацца? Ну так добрый день, племянница! Ты это, знацца, а я увидел и думаю. Узнал сразу, хотя ты во какая! Что ж твой мужик, учитель твой, с брюхом тебя да по такому времени оставил? В армии? Или тоже в банде? Ну чего ты все в окно да в окно? Обязательно, чтобы видели тебя! Не забудут, не бойся. И что мне теперь с тобой делать? Кого я вместо тебя поведу? Есть тут кто еще, зашился, может? Под печкой, может? Эй, ты там, вылазь, гранату сейчас кину, по-доброму говорю! Ну вот видишь, нету никого. А меня послали, думают, что еще остались. А тут одна ты. Ну что глядишь? Не признала? Габруся сынов помнишь? Доброскоки мы.