Подсвеченное по краям ночное небо сверкало низкими звездами, теплая, как парное моло-ко, вода мягко плескалась о борта, Петр Игнатьевич, покрякивая и хваля все на свете, стягивал с себя одежду, готовясь ухнуть в озеро своим семипудовым телом, а Зоечка, вспрыгнув на лавку, танцевала, прихватив края белого платьица кончиками пальцев и громко распевая:
Promenоns-nоus dans le bоis!
Pendant que le lоup n'y est pas!
Si le lоup y etait!
Il nоus mangerait!
Тем летом Роман еще несколько раз встречал Зою, и всегда это смешное создание вызыва-ло в нем почти детскую радость. Он смеялся, глядя на ее дикие выводки, а иногда и участвуя в ню, смеялся, не подозревая, что через два года безнадежно влюбится в нее.
За те два года во внешности и характере Зои произошли невероятные изменения, так что перед Романом предстала совершенно другая, будто заново рожденная личность, неведомая и необычайно притягательная. Все яркие черты детского характера Зои, что выделяли ее из круга подружек, нашли себе не менее яркие эквиваленты в характере восемнадцатилетней девушки, развившись и преобразившись с такой чистотой, быстротой и последовательностью, что Роман не мог поверить своим глазам.
С новым, будоражащим и волнующим чувством он отмечал, что там, где раньше было беспримерное озорство – теперь беспримерная для девушки смелость, где была детская хитрость – теперь тонкий ум, где непомерное любопытство – сейчас неутолимый интерес к миру.
И только одна черта ее характера – независимость – осталась неизменной, укрепясь в своем принципе еще сильнее: Зоя была удивительно красивой девушкой, красота ее была яркой, сразу же требующей внимания и признания. Роману часто казалось, что она, красота, существует по-мимо Зои, как некая самоотдельная субституция, наделенная свободой и волей.
И сейчас, приближаясь к дому Красновских, он живо, во всех подробностях представил, как Зоя встретит его в их гостиной, хотя понимал, что застать ее здесь весною просто невозмож-но. Их последняя встреча была давно, очень давно…
Роман медленно поднимался по довольно крутому холму, за которым виднелся большой дом с флигелем. Перед домом росли четыре липы – высокие могучие деревья, голые ветви ко-торых были усеяны галдящими грачами.
Сколько раз они расставались под сенью этих лип и в прохладной темноте он целовал ху-дые изящные руки Зои, а она, высвободившись, быстрым поцелуем обжигала ему уголок губ и убегала. В просторных кронах мягко шелестел полуночный ветер, Роман стоял, положив руку на дерево, вслушиваясь, как тихо приотворяется невидимое окно, не запертое заботливой няней, и шуршит о подоконник Зоино платье…
В то лето он уезжал раньше обычного – в начале августа, выдавшегося очень жарким. Они прощались тяжело, неестественно, отчего чувство горечи долго потом не покидало Романа, а Зоины глаза, черные, как угли, и дурманящие, как винные ягоды, следовали за ним повсюду.
И когда Аким гнал дрожки, запряженные длинноногим каурым жеребчиком, через дыша-щие зноем гречишные поля, Роман клял себя неистово за робость, за непоследовательность, за то, что так и не сказал Зое главного, за те неиспользованные мгновения, когда, казалось бы, и так все ясно, и слова застревают в горле, как ненужные, но потом вдруг начинаешь понимать, что именно слова и были бы важнее всего, важнее объятий и поцелуев…
Поравнявшись с липами, Роман поднял с мокрой земли мокрую черную ветку и, размах-нувшись, кинул вверх. Потревоженная стая грачей с шумом снялась с деревьев и, покружив-шись, полетела прочь.
Большое, немного вычурное крыльцо Зоиного дома напоминало Роману портал какого-нибудь венецианского собора эпохи Ренессанса, в глубине которого, однако, виднелась простая некрашеная деревенская дверь с кованым кольцом.
Он взбежал по ступенькам и постучал. За дверью никто не подавал признаков жизни, но Роман упорно ждал с уверенностью: подходя к дому, он видел дым, идущий из трубы.
За дверью никто не подавал признаков жизни, но Роман упорно ждал с уверенностью: подходя к дому, он видел дым, идущий из трубы.
Прошли долгие минуты, прежде чем кто-то оттянул задвижку и дверь отворилась. На по-роге стояла, вытирая руки тряпкой, кухарка Красновских – крутояровская баба Настасья. За три года она поседела и оплыла, но глаза смотрели на Романа все так же лукаво и приветливо:
– Роман Лексеич. Пожалуйте.
Ничего не спрашивая у Романа и не выказав особого удивления, она отошла в сторону, пропуская в широкую прихожую. Роман шагнул через порог, остановился, осматриваясь:
– Здравствуй, Настасья.
– Здоровы будьтя, Роман Лексеич.
– Кто дома из хозяев?
– Петр Игнатьич. Они там пишут.
Роман снял пальто и шляпу, передал Настасье.
– Пойду доложу, – двинулась было она всем своим пухлым телом, но Роман предупреди-тельно обнял ее за плечи:
– Не надо, не беспокойся. Я сам пройду.
– Ну как желаетя.
Роман поправил сбившийся галстук перед овальным зеркалом в медной оправе и пошел вперед по коридору, такому же широкому, как прихожая.
Все здесь было знакомо – и ковер на полу, и распахнутая, как всегда, дверь в бильярдную, и старые полинялые обои.
Он открыл дверь кабинета и вошел.
Первое, что бросилось Роману в глаза, – это отсутствие книжных полок, занимавших прежде обе стены сверху донизу. Теперь на их месте были развешаны фотографии семьи Крас-новских.
За небольшим письменным столом сидел спиной к Роману грузный лысый человек – про-фессор истории Петр Игнатьевич Красновский. С этим человеком Роман был знаком с детства, отношения их были почти родственными. При всей своей полноте и флегматичности Петр Иг-натьевич был страстный жизнелюб, большой поклонник охоты, русской бани и лошадей, кото-рых на конном дворе Красновских (располагавшимся сразу за домом и сенными сараями) дер-жалось целых четыре.
Роман прикрыл за собой дверь, но этот звук не заставил Красновского обернуться. Он по-прежнему что-то писал, то и дело поглядывая в раскрытую справа толстую книгу.
– Здравствуйте, Петр Игнатьевич, – громко проговорил Роман.
Красновский удивленно обернулся, мгновенье смотрел, потом движением пухлой руки как-то сгреб с лица очки и стал подниматься, опершись правой рукой о стол, а левой о стул. И стол и стул заскрипели:
– Рома! Голубчик!
Они шагнули друг другу навстречу, и вскоре Роман ощутил на своих плечах пухлые объя-тия Петра Игнатьевича.
– Приехал! Приехал! – говорил тот, отстранясь и тряся Романа. – Приехал… Вот так моло-дец!
– Я, право, не ожидал вас застать здесь весною, – улыбался Роман, с теплотой глядя в круглое, с двойным подбородком лицо Петра Игнатьевича, которое за все это время раздалось еще сильнее и как-то просело вниз, теперь напоминая больше грушу, нежели яблоко. А вот глаза – подслеповатые, маленькие, но по-детски добрые и доверчивые – остались такими же.
– Приехал, – качал головою Петр Игнатьевич, не выпуская Романа. – Большой-то какой. Ну, совсем взрослый мужчина. Как хорошо… Как хорошо… А я-то думал, так одному и придет-ся на тяге стоять. Ну, хорошо! Теперь отведем-то душу… Ну, садись, садись, дорогой, расска-жешь… или, нет, нет! Идем вон отсюда, идем водку пить!
Обняв Романа, он отворил дверь. Они вышли в коридор и вскоре уже сидели в гостиной за узким длинным столом черного дерева, друг напротив друга.
Петр Игнатьевич разливал желтоватую, настоенную на лимонной кожуре водку в граненые хрустальные стопки:
– Вот… Сейчас мы ее, проклятую…
Вошла Настасья, неся в одной руке глиняную миску соленых грибов, в другой – корзинку со свежеиспеченным ржаным хлебом. Поставив все это на стол, она с улыбкой покосилась на Романа и вышла.