– За твое здоровьице, голубчик. – Петр Игнатьевич поднял стопку.
– За ваше здоровье, Петр Игнатьевич, – чокнулся с ним Роман.
Они выпили. Петр Игнатьевич смешно сморщился, тряхнул рукой, затем взял кусочек хле-ба, понюхал и отложил в сторону, бормоча:
– Закусывай, закусывай, голубчик…
Роман подцепил вилкой шляпку подосиновика и отправил в рот, отметив про себя, что настоена водка очень недурно.
– Ну да как же ты решился на такое путешествие? – спросил Петр Игнатьевич, сцепив ру-ки замком и облокачиваясь на стол.
Роман ответил, и между ними завязался долгий оживленный разговор. Петр Игнатьевич спрашивал обо всем подряд, но, не дослушав обстоятельных ответов Романа, сразу же сам пре-вращался в не менее обстоятельного рассказчика, повествуя о щуке, которую он убил из ружья позавчера, о намерении немедленно отстроить второй этаж, о том, как полезна русская баня, как хорошо вплетать в банный веник мяту и душицу, о его новой гениальной догадке по поводу ми-граций чувашей, об крутояровских колодцах и конечно же о нынешних тетеревиных токах.
– Вообрази, Рома, – торопливо говорил Петр Игнатьевич, прижимая руки к груди и нава-ливаясь на стол всем телом, – я лежу в шалашике и премило чуфыркаю. Да, чуфыркаю. И вдруг – фырр-р летит. Слышу – сел. Но где – не понимаю. Тишина. Я снова натуральным делом – чуфыр, чуфыр. Тишина. Я высовываюсь из шалашика, а он, подлец, как над моей головой загро-хочет! Господи, так он же на шалашике сидел, вот ведь оказия какая!
– А вы что же?
– Я выскочил, вдогонку ему из обоих стволов – бац, бац! Да без толку, где же в таком ту-мане-то попасть!
– Да, забавный случай.
– Еще бы! Еще бы, голубчик мой! Я сроду тридцать пять лет охочусь, а такого, чтобы на шалаш надо мной уселся – упаси Бог…
– Петр Игнатьевич, как ваши лошади? – перевел Роман разговор на другую, совсем уж изъезженную колею, чувствуя, что не в силах больше сидеть и слушать бесконечные истории. Разговор же о лошадях требовал похода на конюшню.
И действительно, минут через десять они уже стояли на деревянном настиле, под которым хлюпала грязь и навозная жижа. Петр Игнатьевич в наброшенном на спину полушубке оттягивал увесистую задвижку стойла:
– Ну-ка, родимые мои…
Он дернул ворота, и они со скрипом подались, открывая темное пространство конюшни, где стояли в стойлах, жуя сено и потряхивая гривами три лошади.
Петр Игнатьевич отвязал всех трех и выпустил во двор.
Лошади неторопливо вышли, пофыркивая и постегивая себя хвостами. Настил прогибался под их копытами, и чавкающие звуки заполнили двор.
– Вот красавцы мои. – Петр Игнатьевич стоял, сложив руки на животе и не в силах ото-рваться от лошадей.
Они действительно были красивы – две тонконогие, поджарые кобылы каурой масти и се-рый в темных яблоках рысак.
Роман подошел к нему, протянул руку, положил на плечо.
Рысак вскинул голову, ноздри его трепетали, он стриг ушами и подрагивал мускулами.
Роман гладил его теплое, налитое силой плечо:
– Какой красавец… Давно он у вас?
– Второй год. Я его жеребенком взял.
– Как звать?
– Перун.
Услышав свое имя, жеребец вскинул голову и покосил глазом на Петра Игнатьевича. В та-кой стойке он был отменно хорош.
Кобылы, тем временем пофыркивая, обнюхивали бревенчатый забор.
– Как их звать? – спросил Роман, подходя к кобылам, но при его приближении они дерну-лись в сторону.
– Лада и Кострома. Хорошие лошадки? – Красновский неотрывно смотрел на них, улыба-ясь и моргая. Глаза его слезились от бодрящего весеннего воздуха, гладкая лысая голова сияла на полуденном солнце, как бильярдный шар. Роман хотел было спросить родословную, но со стороны дома послышался какой-то шум, чье-то бормотанье и резкий, почти визгливый голос Настасьи.
Роман хотел было спросить родословную, но со стороны дома послышался какой-то шум, чье-то бормотанье и резкий, почти визгливый голос Настасьи.
– Что там за черт… – недовольно пробормотал Петр Игнатьевич, поворачиваясь.
Судя по голосам, Настасья бранилась с каким-то мужиком. Она что-то быстро внушала мужику, потом прикрикивала на него; он же возражал ей достаточно настойчиво, хриплым глу-ховатым голосом. Постепенно вскрики Настасьи участились и закончились настойчивым при-зывами в адрес Петра Игнатьевича.
– Ааа, чтоб вас черти разорвали, – пробормотал он, хлопками ладоней пытаясь загнать ло-шадей в стойло.
Но лошади не слушались, топтались, жались по углам двора. Весенний воздух притягивал их.
– Ну, ладно, проказники, подышите, – проговорил Петр Игнатьевич. – Пойдем, Ромушка, посмотрим, что там эти древляне творят.
Они вышли с конного, Красновский запер косую дверцу на деревянный клин и своим ко-солапым, но решительным шагом направился к дому.
Драма разыгралась в открытых воротах скотного двора, который, в отличие от конюшен, прямо примыкал к дому.
Когда Роман с Петром Игнатьевичем вошли на скотный, их взору открылась следующая картина: Настасья выпихивала рогатым ухватом для горшков здоровенного бородатого мужика в распахнутом армяке, надетом на голое тело, в грязных красных штанах и еще более грязных сапогах. Мужик что-то ожесточенно бубнил, то и дело перехватывая направленный ему в голую волосатую грудь ухват и легко отводя его в сторону своей ручищей, Настасья же голосила непрерывно, трясясь и приступая к нему:
– Иди, иди, отсюда, пролик окаянный, пьяница чертов, прости господи! Чтоб тебя собаки съели, бес ты водяной! Чтоб ты в подпол провалился! Чтоб у тебя брюхо лопнуло, живоглот проклятый, наказание мое!
– Да погоди ты, дура непонятливая! – пытался вставить слово мужик, но Настасья переби-ла его, заголосив на добрые пол-октавы выше:
– Петр Игнатьич! Петр Игнатьич! Петр Игнатьич!
– Я – Петр Игнатьич! – сердито проговорил Красновский, стоя позади их. – Что здесь про-исходит?
Звук его голоса магически подействовал на пререкающихся: они перестали браниться, по-вернулись к Петру Игнатьевичу и подошли ближе, имея вид довольно-таки покорный, хотя под-бородок у Настасьи все еще подрагивал, а мужик косил на нее диким взглядом неистовых смо-ляных глаз, спрятанных под густыми черными бровями.
Роман тут же узнал в нем одиозную крутояровскую фигуру Парамона Коробова по про-звищу Дуролом.
Этот, похожий на исхудавшего медведя-шатуна мужик давно уже стал ходячей крутояров-ской притчей во языцех. Еще мальчиком, приезжая летом в Крутой Яр, Роман слышал переда-ваемые из уст в уста бесконечные истории о проделках и похождениях Дуролома. Говорили, что он родился где-то в Сибири, чуть ли не в семье ссыльных бунтовщиков. Потом судьба занесла его в здешние места. Двадцати трех лет он женился на девушке из соседнего села, но, прожив с ним год, она умерла в родах. Ребенок родился слабеньким и умер через несколько месяцев. Па-рамон запил, постепенно продавая имущество, и кончилось тем, что, продав дом, пристал к цы-ганскому табору и пропал на девять лет. Вернулся он, по словам старожилов, «каким-то чумо-вым»: хозяйство заводить не стал, а нанимался на работы к старикам да вдовам, живя у кого придется. Работу ему поручали самую простую и грязную, в основном используя его непомер-ную физическую силу. Он копал колодцы и погреба, таскал мешки с зерном, чистил выгребные ямы и пас свиней.
Но прославился Парамон не выкопанными погребами, а своими дикими и нелепыми про-делками.
Так, вывернув тулуп наизнанку и вымазав лицо сажей, любил он зимним субботним вече-ром попугать выходящих из бани баб; или во время службы в церкви так выкрикнуть «Господи помилуй!», чтоб местный священник отец Агафон испуганно присел, уронив кадило.