На улице моросило, тротуар мерцал щедрыми лужами. И вверху, в грязных отрепьях туч неторопливо плыли опрокинутые лужи бледно-голубого неба. Эти небесные лужи перемеща-лись, меняли очертания, толпились, расползались... Вообще, вверху было неблагополучно.
Илья с Наташей остановились под навесом автобусной остановки.
На мокрую скамейку садиться было несподручно. Вообще, все вокруг было не приспособ-лено для таких неожиданных встреч. Наташа молча смотрела на Илью, к властно-страдальческому выражению ее губ прибавилось вопросительное выражение глаз. Она глядела, словно хотела дознаться, зачем Илья встретился ей снова. Назойливый мальчик в красной кур-точке почему-то не отставал от них.
– Мальчик, – сказал Илья, – иди домой, что ты здесь вертишься?
– Это мой, – тихо улыбаясь, сказала Наташа. – Это старший, а есть еще младший, четыре года.
– Молодец! – сказал Илья непонятно кому – то ли мальчику, то ли самой Наташе. Впрочем, он и сам не понимал сейчас, что и зачем говорит. Он неотрывно на нее смотрел.
– Ты все там же? – спросила она. – Я Егора на днях встретила, он рассказывал.
– Да! – оживленно подтвердил Илья. – Я верен своей рубрике «О том, о сем». И если ты солишь огурцы по газетному рецепту, то знай, что...
– Я не солю, – мягко улыбнувшись, перебила его Наташа, – на огурцы времени не хватает. От работы голова пухнет.
– А у меня не пухнет! – вызывающе весело сказал он. – Ты же знаешь, я к своей голове от-ношусь с нежностью.
Она вдруг без улыбки взглянула на него.
– Да, знаю, – и взяла сына за руку. – Ну, прощай. Всего тебе...
– Подожди! – воскликнул он, почему-то испугавшись, что Наташа уходит, но, увидев ее вопросительный взгляд, осекся:
– Я... хотел... Давай, что ли, провожу.
– А мы рядом, вон, в третьем подъезде. – Наташа кивнула в сторону дома. – Маме и бабане привет, – и отойдя уже на несколько шагов, негромко сказала мальчику: – Накинь капюшон, Илюша...
– Что?! – тихо спросил самого себя Илья, глядя им вслед, хотя почти сразу понял, что это имя ее сына.
Они вошли в подъезд, а Илья опустился на мокрую скамейку и долго сидел так, не ощущая тяжелой намокшей куртки на себе, мелких злых дождинок, бегущих по лицу. Сидел, безучастно глядя на останавливающиеся автобусы, словно именем обыкновенного мальчика, в обыкновен-ной красной курточке можно было ударить так больно взрослого человека.
Бабаня и Валя шили из голубого ситца наволочки на подушки. Телевизор изображал Со-фию Ротару, поэтому, как вошел Илья, не слышали. Когда же увидели его – мокрого и немого, как пень, бабка прямо ахнула, а мать на всякий случай сказала:
– Ну, прямо – тезка Репин, «Не ждали». – Но насторожилась.
Илья молча раздевался. Напряжение возрастало.
– Что случилось? – крикнула бабаня.
– Ничего не случилось, – сказала мать, нагнетая напряжение. – Что с ним может случиться? Наверное, в лужу свалился.
Илья молчал. Он снял мокрые грязные туфли и стал кропотливо и как-то заторможенно ис-кать под тумбочкой тапки.
– Ты быстро управился, – продолжала забияка-мать. – А, может, квартал кончился?
– Валя, уймись! – крикнула бабаня. Она бросилась помогать внуку искать тапочки.
– Анжела дала ему отставку! – торжественно провозгласила неуемная Валя.
Тапочки, оказывается, стояли там, где им было место стоять от сотворения мира, и этот не-ожиданный порядок вывел Илью из странного мокрого отупения. Он прошел в комнату, смеж-ную со столовой и, остановившись в дверях, тихо сказал:
– Убедительная просьба – оставить меня на сегодня в покое.
Он прошел в комнату, смеж-ную со столовой и, остановившись в дверях, тихо сказал:
– Убедительная просьба – оставить меня на сегодня в покое... – и бесшумно затворил за со-бой дверь.
* * *
Он лежал в темноте на куцем бабкином диванчике и занимался совершенно новым для не-го делом – пытался разобраться в себе самом. Разобраться хотелось, но с непривычки это не по-лучалось.
«Ну, нравилось бабе имя... – успокаивал он себя, – а что, имя древнее, мужественное...» И еще думал: «Ну, расцвела, да, чертовски расцвела. Разве в этом дело? Господи, да неужели это меня заело?»
Дверь приоткрылась, мать без обычной задиристости спросила:
– Какая-то Ляля звонит. Пойдешь говорить?
– Нет.
– А что сказать?
– Скажи, что я издох. Что-нибудь навсегда.
Мать молча прикрыла дверь.
Илья сел на диванчик, сглотнул, судорожно погладил колени, встал, прошелся. Он чувст-вовал необходимость постоять на ногах, иначе ему казалось, что его перевернули на голову. Фо-нарь за окном торчал у дороги сбоку припека, сиротливо, и лужа под фонарем лежала сирот-ливо, такая нарядная, сверкающая лужа – и никому не нужна. Одинокий мокрый бегемот... Илья опять лег на спину, уставился в потолок. По дороге проезжали машины, и свет их фар то возни-кал на потолке, то пропадал. И его мучила эта странная связь потолка и дороги, существующих столь раздельно друг от друга, но все же связанных между собой неверным желтым светом мимолетных фар. Его мучила почему-то эта странная взаимосвязь дороги, машин, потолка, света фар, его жизни и того неуловимо-страдальческого, что увидел он в Наташином лице. Он слышал, как в столовой улеглась на его тахте бабаня, как возилась на кухне мать. Тогда, осторожно приоткрыв дверь, он на цыпочках мимо спящей бабани вышел в кухню. Мать энергично и сосредоточенно вытирала стол тряпкой.
– Мать, – сказал он, – а вот если б тебе сатана пообещал счастья и молодости лет на пять-десят, ты б душу продала?
«Очухался, золотко», – подумала мать и уже хотела ответить чем-то едким, но подняла го-лову, и сердце ее захолонуло: на нее исстрадавшимися серыми глазами, словно желая допытать-ся до единственной, необходимой ему истины, смотрел ее молодой Семен.
– Продала бы? – настойчиво повторил он.
– Не сомневаясь ни минуты, – твердо сказала она.
– Нет, постой... Ты подумай: там же котлы кипят, в смоле варятся, на сковородках жарятся. Больно же!
– Ну и что, там все жарятся! – горько возразила мать. – Посмотришь на всех, и тебе легче становится. Не то, что в жизни.
Он вдруг ушел в коридор, слышно было, как открывается встроенный шкаф, как Илья что-то ищет, переставляет на полках банки.
– У нас выпить ничего нет? – негромко спросил он из коридора. – Наливки какой-нибудь? – и опять появился в кухне, неприкаянный, с бестолковыми руками. – Вишневой какой-нибудь, или что там бабаня делает? Давай выпьем, мам...
– Ну? – не шелохнувшись, словно не слыша его слов, спросила, мать, выжидающе-напряженно глядя на сына.
– Привет тебе от Наташи.
– Так... – жестко, как следователь на допросе, проговорила она.
– Вот и все...
Они замолчали. Мать смотрела на Илью, внимательно и жадно, словно это был не он сам, а какой-то посторонний человек, принесший ей весть о нем, о давно пропавшем, сгинувшем много лет назад и вдруг давшем знать о себе сыне.
– Ты влюбился, – неожиданно сказала она. – Наконец-то ты влюбился, олух.
В столовой усердно стрекотал маленький будильничек.
– Дело не в этом, – тихо ответил сын. Он хотел еще что-то сказать, но махнул рукой и вы-шел.
На рассвете он наконец вздремнул и спал часа полтора тревожно и тоскливо.