Сашенька бросился напиваться. Вскоре, экономя воду и нервы, он закрыл кран и приступил к зубам.
Хорошо, что нельзя наблюдать из раковины, как чистятся флотские зубы. Зрелище неаппетитное; шлепающий рот удлиняется белой пеной, все это висит…
В общем, ничего хорошего.
Монотонность движения зубной щетки по зубам убаюкивает, расслабляет и настраивает на лирический лад. Сашенька мурлыкал орангутангом, когда ЦГВ –
цистерна грязной воды – решила осушиться. Бывают же такие совпадения: полный гидрозатвор сточных вод, с серыми нитями всякой дряни, вылетел
ровно на двадцать сантиметров вверх и, полностью попав в захлопнувшийся за ним рот, полностью вышел через ноздри,
Чеснок показался ландышами. Сашенька вышел из умывальника, опустив забрало. Первого же, так ничего впоследствии и не понявшего трюмного он
замотал за грудки.
– Ну, ссу-киии, – шипел он гадюкой, – придите за таблетками. Я вам намажу. Я вам сделаю…
И все? Нет, конечно. Центральный все это тут же узнал и зарыдал, валяясь вперемешку.
– Оооо, – рыдал центральный, – полное йеб-лоооо…
КАК Я ДОБЫВАЛ САМОЛЕТЫ
Я их добывал летом в Мурманске. Летом из Мурманска улететь было невозможно. За полгода в нашем поселке составлялись какие-то списки, люди ходили
на переклички, отмечались. А я не ходил. Я сразу ехал в аэропорт, где в тот момент стояло, сидело, шлялось, лежало на стульях трое суток подряд
двести человек с детьми и кошелками. И все они хотели улететь. Куда угодно. Хоть в Ташкент, хоть в Караганду. И я хотел. Я записался двести
первым и при этом спросил, не пробовал ли кто-нибудь выбить дополнительные рейсы, на что все рядом гнусно захихикали и предложили мне этим
заняться. А я сказал, что могу заняться немедленно, если они мне пообещают, что в случае удачи я улечу первым, И они пообещали, а я направился к
начальнику смены, прихватив с собой несколько болельщиков.
Начальник смены был похож на высохшую выдру, которая мечтает о воде в грязной клетке.
И я к нему обратился. Я спросил, почему у них такое напряжение с рейсами. Почему заранее не планируется сезонное перемещение людей, почему из
года в год не прогнозируется ситуация.
– Жалуйтесь куда угодно, – сказал он мне выцветшим голосом.
– Ага! – сказал я и для начала записал в его жалобной книге все, что я думаю об «Аэрофлоте», аэропорте, об их буфете и о нем лично. Потом я
передал этот напряженный документ своим зрителям, и они в нем тоже вдоволь напачкали.
После этого я позвонил в ЦК. Наш народ в начале 80-х был невероятно труслив. Он готов был спать на полу, но только чтоб не звонить в ЦК. А я
позвонил. В зале ожидания была почта и переговорный пункт. Я зашел, открыл дверь телефонной кабины, чтобы всем было слышно, набрал код Москвы,
потом справочную, и девушка мне рассказала, как позвонить в ЦК.
ЦК, казалось, только сидел и ждал, когда я им позвоню, и голос у них был такой бархатный, что дальше некуда. И я им поведал, что нахожусь в
Мурманске, в аэропорту, и что вместе со мной здесь двести человек, которые тоже хотят улететь и потому просят дополнительных рейсов.
А они нам заметили, что они этим не занимаются.
А я им заметил, что они теперь только этим и будут заниматься, потому что я сейчас пошлю телеграмму Брежневу, Леониду нашему Ильичу, и в
партийный контроль – Арвиду Яновичу Пельше.
А вокруг меня слушают с завороженными лицами, и одуревшая девушка-телефонист нас, конечно же, заложит сейчас по всем статьям,
А я неторопливо беру бланк телеграммы и медленно пишу: «Москва, Кремль, Це-Ка, Брежневу и тыры-пыры», а копию направляю министру гражданской
авиации, чтоб он знал, куда на него настучали, подписываю и пускаю телеграмму по кругу, чтоб все ее тоже подмахнули и не забыли данные паспорта
и адреса.
Вы знаете, наши люди только и мечтают, чтоб кто-нибудь пришел, вдохновил и возглавил безобразие, а они уже, вдохновленные, все тут вокруг
разнесут по кочкам.
Через десять минут у меня была телеграмма толщиной с батон, и напоминала она египетский папирус, потому что пришлось подклеить два десятка,
бланков, чтоб поместились все желающие,
Когда я читал ее, честное слово, было очень трогательно, Люди писали свои адреса, телефоны, немножко от себя и о себе. Они собрали по рублю,
потому что телеграмма получилась колоссальной, а когда телефонистка спросила: «Передавать все?», – я сказал: «А как же!» – и она передала, а
рублей у меня было столько, что я мог в Чикаго улететь.
Потом я позвонил в ЦК и проверил, дошла ли телеграмма. Оказывается, дошла. Что тут началось! Девушка-телефонист-почтальон все время бегает, на
месте не сидит, приехал начальник аэропорта, все возбуждены и взбудоражены, работа кипит.
Вы знаете, вся эта катавасия занимала у меня обычно часа полтора. За это время успеваешь вдоволь налюбоваться на судороги организованного труда.
Скоро прилетело два самолета.
– Командир! – кричали мне. – Как договорились, ты заходишь первым!
– Нет! – говорил я. – Первыми заходят женщины и дети, потом увечные, больные, косые, горбатые, а потом уже командир.
И мы улетели в Ленинград, оставив на земле Мурманск, аэропорт и его дохлые елки.
НЕПРОШИБАЕМОСТЬ
Непрошибаемость создается так.
Слушая, никогда не спешите с ответом, внимательно изучите лицо собеседника, начните со лба, плавно сползите на нос, потом – щеки, губы,
подбородок. Подумайте о том, как он все-таки стар, суетлив, несвеж, излишне возбужден, излишне жалок, мелок. Воон морщинка у него побежала, вот
еще одна. Ваше лицо примет выражение участия, живейшего интереса. Вот теперь самое время ему отказать.
ШИШКА
Север-лето-сопки-залив-утренняя-свежесть.
И не просто свежесть, а четыре утра, солнце светит где-то сбоку, розовые блики, вода.
К плавпирсу подползает подводная лодка – привезла комдива. Вообще-то он сегодня не ожидался, поэтому на пирсе суетится полуразбуженный дежурный
(только лег, только уснул, его тут же подняли за шиворот, поставили на ноги. испугали: крикнули в ухо: «Комдив!» – и пошел встречать
начальство).
Швартовщики с заторможенным лейтенантом: этих еле откопали, уже заводят концы, сейчас будет подаваться трап. Швартовщики – шесть человек плюс
лейтенант – с сомнением берутся за трап, за эту тяжкую железяку, и долго тужатся, кряхтят, что называется «отрывают себе попку», – трап даже от
пирса не отделяется. Никаких надежд. Только крутится на месте под надсадное кряхтенье: «Осторожно! Ноги! Ноги!»
Комдив с папкой под мышкой, стоя на верхней палубе почти прилипшей к пирсу лодки, наполняется нетерпением, распирает его, как надувную резину.
Потом с непередаваемо презрительной гримасой он тянет:
– Ну-у?!
Это его «ну» бьет дежурного по лопаткам, как плеткой: он вгоняет голову в плечи и бормочет, может, швартовщикам, может, себе:
– Давайте, давайте, ну давайте…
– Дайте мне палку! – чеканит комдив с неописуемым лицом.
Ему подают «палку» – узенький деревянный трапик без поручней, по нему прокладывают концы питания с берега. Комдив ступает на него брезгливо, но
с первым же качком, изменив лицо, осторожно, не загреметь бы, лезет, и тут… трапик неожиданно так… наклоняется… и комдив руками и чем попало…
балансирует-балансирует на самой кромке… сохраняет, можно сказать, с папкой… Те, что на пирсе, ртами-руками на цыпочках невольно повторяют за
ним каждое дурацкое движение: взмах – комдив взмахнул – еще взмах – туда-сюда, туда-сюда – тысяча легкомысленных движений тазом па жердочке…
Потом он медленно начинает валиться, и матрос-швартовщик не выдерживает, непроизвольно дергает рукой, чтоб как-то помочь, и легость (это штука
такая на веревочке, ее привязывают к швартову, потом бросают на пирс, там ловят и вытягивают швартов)…и легость – она свинцовая, в оплеточке, –
сорвавшись у него с руки, летит в зависшего над водой комдива и бьет его по макушке, по самой башке – бах!
– Ax! – ахает комдив и летит в воду.