Я подосадовал: на что он мне, могла
бы сказатьему, что меня нету домаили что-нибудь в этом роде; ну уж, коли
так, впустите его.
Юноша оказался той породы, которая всегда быламне неприятна:излишне
высок,самоуверени волосат, в общем этакий шикарный мальчик; мотнув своей
гривой, он проорал свою фамилию, которуюя, конечно,сейчасже забыл. Мне
было неловко, что я небрит, без воротничка, что сижу перед ним в шлепанцах и
старомхалате,съежившись,как пустоймешок; и я как можно неприветливее
осведомился, что ему угодно.
Онснекоторойпоспешностьюсталрассказывать,чтопишетсейчас
диссертацию.Тема-истокипоэтическихнаправленийдевяностыхгодов.
Изумительноинтересное время - назидательнозаверил он меня. ( У него были
большие красныеруки, ноги как бревна, - чрезвычайно неприятен.) И вот он
собирает материал, и потому позволил себе...
Я смотрел на него с какой-то подозрительностью: да ты что-то перепутал,
голубчик, какое мне дело до твоего материала?
Ивот, говорит,в двухжурналах тех лет он нашел стихи,подписанные
моим именем. Именем,забытым вистории литературы, победно добавил он. Это
мое открытие,сударь!Сталонискать следыэтого забытогоавтора; один
современник,такой-то итакой-то,сказалему, что, насколькоон помнит,
автор тотсталжелезнодорожнымслужащим.Юноша пошел последу, ну, ив
министерстве ему дали мой адрес. Тут он брякнул напрямик:
- Скажите, вы ли это?
Вот те на!Уменябылосильноежеланиеподнятьудивленно брови и
сказать,что это ошибка, куда мне стихи писать! Но не стану лгать. Махнул я
рукойи пробормотал что-то вроде, мол, да, имел такую глупость,толькоуж
давно с этим покончил.
Юноша просиял, победоносно тряхнул гривой.
- Великолепно! - рявкнул он. И не могу ли я сказать, печатался ли я еще
в других изданиях? И где опубликованы мои более поздние стихи?
Я покачал головой. Ничего больше не было,молодой человек, ни строчки.
Увы, ничем не могу служить.
Он давился восторгом, оттягивалпальцем воротничок,словнотот душил
его, и лоб у него заблестел от пота.
- Превосходно! - вопил он.- Совсем как Артур Рембо! Поэзия, вспыхнувшая
метеором! И никто не нашел! Этооткрытие, милостивыйгосударь, потрясающее
открытие! - гремел он, ероша лохмы своей красной ручищей.
Я злился,не люблю шумных и вообщемолодых людей: как-то нет в них ни
порядка, ни меры.
- Чепуха, сударь,-суховозразил я.- Стихи былиплохие, не стоили ни
гроша, и лучше, чтоб никто о них не знал.
Он улыбнулся сострадательно и чуть ли не свысока, как бы ставяменя на
место.
- Нет уж, милостивый государь! Это делолитературоведения. Я бы назвал
васчешским Рембо. По-моему, этонаиболее интересные стихи девяностых лет.
Не скажу,чтоб они моглилечьв основу какой-либо поэтической школы, - он
прищурил глаза свидом знатока, - они имели мало влияния на развитие поэзии
и не оставили в ней глубокогоследа.
Но как выражениеличности это просто
великолепно, это такое своеобычное и сильное... Например, это стихотворение,
какононачинается:"Каккокосовые пальмыбубнамизарокотали..." -Он
выкатил в экстазе глаза. - Конечно, вы помните сами, как там дальше...
А меня этозадело мучительно, будтонекое неприятноевоспоминание. Я
пробормотал:
- В жизни не видел ни одной кокосовой пальмы. Какая глупость!
Юноша чуть не взвился.
- Все равно! - воскликнул он. - Не важно, что невидели! Вы совершенно
неверно понимаете поэзию!
- И вообще, - говорю, - как это пальмы могут рокотать бубнами?
Он был, кажется, оскорблен моей тупостью.
- Да ведь это же кокосовые орехи! - выпалил он возмущенно, как человек,
которомуприходится объяснять простейшие вещи. - Орехи от ветра стучат друг
о друга. "Каккокосовые пальмы бубнами зарокотали"! Слышите? Сначала четыре
"к",это-орехистучат;потомрасплываетсявмузыку-"бубнннамми
зарокотали"... И вообще там есть стихи еще лучше...
Онсердито замолчал, откинув гриву, как будто в этих стихах он защищал
собственное,самое драгоценное свое достояние. Но скоро онсменил гневна
милость, - молодость великодушна.
-Нет, серьезно, там есть замечательные строки. Своеобразное, сильное,
потрясающеновое - конечно, длятоговремени,-прибавилон ссознанием
превосходства. - И даже не так новое по форме, зато образы какие! Видите ли,
вы заигрывали с классической формой, - пустился он со рвением объяснять мне,
- но разрушали ее изнутри. Формально безупречные, строгие, правильные стихи,
но заряженные внутри невероятной фантазией!
Он сжал свои красные кулаки, чтоб было нагляднее.
- Кажется, вамхочется издеваться надэтой строгой иточнойформой.
Этакий правильный стих, а внутри фосфоресцирует, как гнилушки, что ли. Или -
раскаленныйуголь,дотогораскаленный,чтотолькоиждешь -сейчас
взорвется. Будто какая-то опасная игра: закостенелая форма, и - ад внутри...
Собственно, в этом и есть конфликт, страшное внутреннее напряжение, или, как
быэтовыразить, - понимаете? Фантазиихочетсяполета, а ее втиснуливо
что-то очень системное, очень тесное. Потому-то эти ослы и не заметили,что
это лишь по видимости классическийстих; еслиб они увидели,как под этим
внутренним давлением смещаются цезуры...
Онвдруг утратилвсю своюсамоуверенность,он вспотелотусилий и
смотрел на меня собачьими глазами.
-Не знаю, точно ли явыразил своемнение... маэстро,-запинаясь,
промямлил он и покраснел, ноя покраснел пуще него, мне было ужасно стыдно,
и поглядывал я, кажется, даже со страхом, в смятении бормоча:
- Но ведь стихи были плохие... Потому я и бросил это дело, и вообще...
Он покачал головой и все смотрел, смотрел на меня, не отрывая глаз.
- Нето!.. Вы...вынемогли небросить. Еслиб вы...продолжали
творить, вы неизбежно разбилибы вдребезги.