Что это будет? Да шкаф; доска к доске, тут войдет в пазы - и выйдет
шкаф; отец чутким пальцем проводит по граням, по внутреннейчасти изделия -
все ладно, гладко,как зеркало. Илиэто -гроб,тогда уж работают не так
основательно;сколотяткое-как, наклеят резной орнамент, а теперь, братцы,
покрасьте даотлакируйте как следует, чтобблестело. Гробы отец пальцем не
гладит - разве что делают богатый, дубовый, тяжелый, как рояль.
Высокона сложенных досках сидит мальчонка.Кудадругим мальчикам-
им-тоне сидеть так высоко, и нет у них таких игрушек - деревянных чурочек,
шелковисто отливающих стружек. Кпримеру,усына стекольщика нет ничего -
стеклом-то, поди,поиграй.Бросьсейчас же осколки,порежешься! - скажет
мама.Илиу маляра-тоженичего интересного;разве что взять кисть да
выкрасить стенку, таквсе равно олифа лучше, прочнее держится. Э-э, а у нас
есть синяя краска, дразнится сын маляра, и все краскина свете! Носынишку
столяра столку не собьешь. Подумаешь, краски, всего-топорошок в бумажных
пакетиках.Правда, маляры заработойпоют, затостолярноедело чище. На
соседнем дворе живет гончар,но у него вообще нет детей; вот гончарное дело
тожеинтересное.Хорошостоять,смотреть, каккрутится круг,агончар
большимпальцем выравниваетмокрую глину - и получается горшок. Унего во
дворе горшков длинный ряд, они ещемягкие, и можно, когдагончар не видит,
выдавить на них отпечаток детского пальца... А вот у каменотеса вовсе не так
занятно: смотришь целый час, как он деревянной колотушкой бьетпо долоту, а
всеничего невидишь,итак и не узнаешь, какэтоиз камняполучается
коленопреклоненный ангел со сломленной пальмовой ветвью.
Высоконасложенныхдоскахсидит мальчонка; досокмного,до самых
верхушек старых слив- ухватись руками, и вот ты уже на развилкеветвей; а
этоещевыше, чемдоски,даже головакружитсяот такой высоты.Теперь
мальчик оторвался ужеи от двора-он в своемсобственном мире, и только
стволдеревасвязываетегосмиром столярноймастерской.Даже немного
пьянит; сюда ужнеявятсянипапа,нимама, ниподмастерьеФранц;и
маленький человек впервые пьет вино уединения. А есть еще и другие миры, где
ребенок - сампосебе, один; например,в штабеле длинных досок попадаются
доски покороче, и вот вам маленькая пещерка, есть у нее и потолок и стены, и
пахнет она смолой, теплым деревом. Никто сюда не пролезет,а длямальчика,
для его таинственного мира здесь достаточно места. Или можно повтыкать щепки
в землю - это забор; насыпать опилки,а в нихвдавить горстку разноцветных
фасолин -это курицы, а самая большая,крапчатаяфасолина - петух. Позади
дворика, правда, есть настоящий забор, и заним кудахчут настоящие куры,и
настоящийзолотистыйпетух стоит, поджав одну ногу, иозираетсяпылающим
глазом, но ведь это не то; мальчик сидитна корточках над крошечной оградой
иллюзии,сыплетопилкиитихонькошепчет:"Цып-цып-цып!"Это-его
хозяйство, а вы, взрослые, должны делать вид, будто ничего этогоне видите,
потому что если посмотрите - разрушите чары.
Впрочем, кое на что годятся и взрослые.Например, когда наколокольне
костелапробьет полдень,работникиперестают пилить,вытаскивают пилу из
недопиленнойдоскиивольготнорассаживаютсянаштабеле - есть;тогда
мальчиквскарабкиваетсянаспину сильного Франца и садитсяверхом ему на
влажную шею.Это - его привилегия и настоящий каждодневный праздник.Франц
страшныйдрачун, онужеоткусил кому-то ухов драке, но мальчик не знает
этого; онбоготворит Франца за то,что тоттаксилен, изасвоеправо
восседать унегонашееза полуденнымторжеством.Естьещеидругой
работник,егозовут панМартинек; он тихий, худой, у неговисячие усыи
большие,прекрасные глаза. Сним мальчику играть запрещают,потому чтоу
пана Мартинека, говорят, чахотка.Мальчик не знает, что это такое, и всякий
раз,когда пан Мартинек смотрит на него так дружески иласково, испытывает
что-то вроде смущения или страха.
И бывают выходы в их мир.Мама скажет:"Сходи-ка, сынок, кпекарю за
хлебом!" Пекарь-толстый, весь в муке;иногдаиз булочнойвидночерез
стекляннуюдверь,каконмечетсявокругдежи,месит тестодеревянной
лопатой. Вотбы никто не подумал: такойбольшой, толстый, а кружитвокруг
дежи так, что только шлепанцы хлопают по пяткам. Мальчик, как святыню, несет
домой еще теплый каравай, зарываясь босыми ножками в теплую дорожную пыль, и
с наслаждением вдыхаетзолотистыйзапаххлеба.Или пойдешь кмяснику за
мясом: на крючьях висят страшные, кровавые куски,а мясникили его жена, с
лоснящимися лицами, разрубают секачом розовуюкость и - шлеп на весы; и как
это они пальцы себе не отрубят!Авот убакалейщикасовсемдругое:там
пахнет имбирем,пряниками и много чем еще, и пани бакалейщица разговаривает
тихо, нежнои отвешивает пряности на крошечных весах; и тебе дают на дорогу
два волошских орешка,один обычночервивый и высохший,но это не важно-
важно, что есть две скорлупки, и можно раздавить их пяткой - то-то щелкнет!
Вспоминаю этих давно умерших людей, и так мне хочется еще разок увидеть
их такими, какими я виделих тогда. Укаждого был свой мирок,и внем-
свое, таинственное, дело. Каждое ремесло было как особый мир, икаждый - из
особого материала, с особыми обрядами. Авоскресенье -странный день: люди
ходятне в фартуках, нес засученными рукавами, а в черных костюмах, и все
почти одинаковые;казалисьонимнетогда какимито чужими,непривычными.
Иногда отец посылал меня за пивом; и пока трактирщик цедил пену в запотевший
кувшин,я застенчивопоглядывалв угол, атам застолом сиделимясник,
пекарь,парикмахер,аиногдаиполицейский-толстый, врасстегнутом
мундире, отставив ружье к стене,- и все они разговаривали громко и вперебой.
Странно мне было видеть их вне мастерских и лавок; мне это казалосьнемного
неприличными недостойным. Теперь я сказал бы, что меня тревожило и сбивало
с толку - видеть,как перемешиваются их замкнутыемиры.