Во всех своих потребностях и мелких привычках он был в
высшейстепениумерен.Однотолькобылопредметомегоискренней,
безграничнойлюбви-этоМалороссия,мифическийитаинственныйобраз
которойкогда-тосдетства радостно мелькнул для него и скрылся на долгие
годы.Всетолковали вокруг него о Малороссии, не только тамошние уроженцы,
нои видевшие ее хотя бы мельком. Рубашкин молчал, слушал, склонив голову и
как-тотихо улыбаясь, и думал: "Я тебя давно покинул, моя родина; но я, как
сквозьтуман,помнютвоиуютныесады, белые, мелом мазанные, чистенькие
слободки;помнютвоичудныепесниитвоипривольные, грустно-синеющие
степи.Ядоберусь к тебе когда-нибудь и за то останусь среди твоих пустынь
любоватьсянавекитвоеюприродою. Там я и умру. Дай только дослужиться до
порядочнойпенсии, чтоб не умереть под старость с голоду на родине. Но куда
ехать?Землитаму меня нет. Живы ли родные, и про то, наверное, не знаю.
Были, кажется, родные на Волге, были на Украине, были и в Новороссии".
Годышли,Рубашкин, за давностью времени бросивший всякую переписку с
немногимиблизкимилицаминародине, жил по-прежнему степенно и отрадно.
Являлсявтеатрах,любилоперу,концерты,посещалнесколькопервых
чопорнейшихдомовизвысшегообщества.Говорили судил обо всем умно и
дельно.Спокойноиумеренно встретил начало новых реформ. Как на отпетых,
живыхеще,ноуже скорых покойников, с улыбкой посматривал на откупщиков,
посещаяихгостеприимныеипо-прежнемушумныеобедыи вечера, где еще
толпиласьвсяслужебная знать. С любопытством прислушивался он к поднятому
тогдакрестьянскомувопросу.Жаднопробегалв газетах и журналах первые
намекитакназываемойобличительнойигласной литературы. Но где-то, по
какому-тодепартаментскомупромаху,какуказалиемудоброжелатели,
прихлопнуливпечати и его самого. Он долго тер себе лоб и протирал глаза,
прочтяосебеслова:"Бюрократы отжили свой век; у канцелярского стола -
Россиинеузнаешь;надоехатьизучатьеевпровинции;тудатеперь
отодвигаетсявселучшее,там должна возрождаться заново наша жизнь". - "Я
бюрократ?мертвец?"-спросилсамсебяРубашкин,воротившись с одного
пышного,блистательноговечера,гдетолковалось много о разных последних
регламентациях,кодификацияхипрочихбумажныхреформациях и где были в
числегостей даже два статс-секретаря. А тут еще обошли его второю звездою;
какой-тоегосослуживецвтоварищиминистрапопал.Совсемогорчился
Рубашкин.Природаеще сильнее стала его манить к себе. "Сорок лет прожил я
даромв этом воздухе, в этой душной, смрадной тюрьме!" - сказал себе Адриан
Сергеич,наскоросбрасываяс плеч тончайший черный фрак с младшею звездою
нагруди, бриллиантовые запонки и перчатки.
Отпустив единственного слугу из
отставныхсолдат-малороссиян,онвзглянулнасвойписьменныйстол,
заваленныйкучеювновьпринесенныхдляпрочтения, соображения и подписи
пакетовстекущимиделами,опятьповертелврукахлистокгазетыс
заигрывающимписьмомкакого-топровинциального корреспондента о столичных
бюрократахвообщеионем самом в особенности и стал быстро ходить вдоль
вереницы просторных комнат своей директорской квартиры.
"Аони-товеселятсятам,важничают, нос дерут!" - думал он о только
чтооставленномвечере, куда, гремя и сверкая фонарями, еще продолжали при
егоуходеподъезжатькареты.Вегоумемелькали беломраморные плечи и
величественныеулыбкидам,блонды,шелки,бархат,золотои бриллианты
модныхтуалетов. В его ушах звенели сабли и шпоры гвардейцев. В раздушенных
залахгремеламузыка.Носились,распространяяароматдуховизвуки
французскогодиалекта, веселые пары. У зеленых столов играли в карты важные
изадумчивыелица.Чистенькиемордочкибудущихсчастливыхбюрократов,
толькочтоиспеченныечиновникиизправоведови лицеистов, причесанные
первейшимипарикмахерамииобученныетанцамифранцузскомуразговору
первейшимипитерскимиучителями,в кадрили и даже в польке, протискиваясь
изтолпы,на ходу сообщали своим дамам новости о крепостном, тогда модном,
вопросе,онародномобучениииоботкупах."Иэтовсеблестящее,
самодовольноесобраниетеперьоказываетсягилью!"-решилРубашкин,
остановившисьпередстоломкабинетаиопять повертев в руках невзрачную
газеткуспровинциальноюкорреспонденцией.Онвышел,чувствуя странный
запах,впереднюю,глянулзаперегородку,гдежилупечуркиего
слуга-солдат,изасталегозакакою-тонепомернодушистоюижирною
трапезою.
- Что это ты ешь?
Седовласыйгвардеецвскочил,прикрываяладонью дымившуюся лохань, и
оторопел от изумления, что начальство его так неожиданно поймало.
- Что это ты ешь, Проценко?
-Виноват, ваше превосходительство! Кишки все оборвала здешняя пресная
пища.Наквасил сам за печуркою бураков, да и сварил нашего борщу с перцем и
с уткою.
- А вареников не делал?
-Ивареников,вашепревосходительство,настряпал!-прибавил
Проценко,доставаяиз-подстоладругуюобъемистуюлохань,прикрытую
тряпкой, из-под которой вырывалось еще более обаятельное благоухание.
- Ничего, брат Проценко! Ты, я вижу, умнее меня! Ешь на здоровье!
Рубашкинзаперсявкабинетеипросиделв кресле до утра.