Его тогда не удивляло
общее сознательное и благоговейное покорство этим
законодательницам моды. Теперь он над ними, в том числе и над
княгинею Шелешпанскою, в душе посмеивался.
Он трунил над тем, что княгиня, жившая долго в Париже. доныне
пудрилась "a" la neige"(До белизны снега (франц.).),
причесывалась "a trois marteaux" (В три локона (франц.).) и
носила платья модных цветов - "couleur saumon" (Светло-розового
цвета (франц.).) и "hanneton" (Цвета майского жука (франц.).).
Граф по поводу некогда пылкой, но стойкой и чопорной княгини даже
выразился однажды, что у Данте в его "Аду" забыто одно важное
отделение, где светские грешницы ежечасно мучатся не сознанием
своих грехов, а воспоминанием того, как в жизни не раз они могли
негласно и незаметно согрешить и не согрешили - из трусости,
гордости или простоты.
Некогда поклонница Вольтера, Дидро и мадам Ролан, княгиня теперь,
на старости лет, заслышав над домом даже слабый удар грома, без
памяти спешила в свою молельню, зажигала у образов лампады и
свечи, наскоро надевала на себя все шелковое и ложилась под
шелковое одеяло, на шелковую постель. Не помня себя от ужаса, она
кричала на главную свою экономку, горничных и приживалок, чтоб
запирали все ставни и двери, приказывала им опускать на окна
шелковые гардины и, лежа с закрытыми глазами, то и дело
вздрагивая, повторяла: "Свят, свят! Осанна в вышних!" - пока
кончались последние раскаты грозы.
"Любит, старая, жизнь, - подумал, усевшись против княгини,
Растопчин, - да как ее и не любить! Пожила когда-то. Теперь она
одна, состояния много... А тут надвигается гроза! Нет, матушка,
не спасут, видно, никакие стеклянные кровати и никакие шелки".
- Что же, дорогой граф, - держа на коленях собачку, встревоженно,
по-французски, обратилась к гостю Шелешпанская, - неужели правда
быть войне?
По-русски княгиня, как и все тогдашнее общество, только молилась,
шутила либо бранилась с прислугой.
- Мы с вами, Анна Аркадьевна, наедине, - начал граф, - как старый
приятель вашего мужа и ваш, смею повторить, всегдашний поклонник,
скажу вам откровенно, дела наши нехороши... Бонапарт покинул
Сен-Клу и прибыл по соседству к нам, в Дрезден; его, как
удостоверяет "Гамбургский курьер", окружают герцоги, короли и
несметное войско.
- Да ведь он только и делает, что воюет; в том его забава! -
возразила княгиня. - Может быть, это еще и не против нас...
- Увы! государь Александр Павлович также оставил Петербург и
поспешил в Вильну. Глаза и помыслы всех теперь на берегах
Двины...
- Но это, граф, может быть диверсия против наших соседей? Все не
верится.
- Таких сил Бонапарт не собрал бы против других. У него под
рукой, - газеты все уже высчитали, - свыше полумиллиона войска и
более тысячи двухсот пушек; один обоз в шесть тысяч подвод.
Княгиня понюхала из флакона и переложила на коленях спавшую
собачку.
- И вы думаете, граф? - спросила она со вздохом. Граф Федор
Васильевич скрестил руки на груди и приготовился сказать то, о
чем он давно думал.
- Огненный метеор промчался по Европе, - произнес он, - долетит и
в Россию. Я не раз предсказывал... Мало останавливали венчанного
раба, когда он, без объявления войны, брал другие государства и
столицы; увидим его и мы, русские, если не вблизи, то на западной
границе наверное.
- Кто же виноват?
Растопчин промолчал.
- Но наше войско, - сказала княгиня, - одних казаков сколько!
- Благочестивая-то, "не бреемая" рать, бородачи? - произнес
Растопчин по-русски.
- Но наше войско, - сказала княгиня, - одних казаков сколько!
- Благочестивая-то, "не бреемая" рать, бородачи? - произнес
Растопчин по-русски. - Полноте, матушка княгиня, не вам это
говорить: вы так долго жили в Европе, столько видели и слышали.
Польщенная княгиня забыла страх. Ей вспомнился Париж, тамошние
знаменитости, запросто бывавшие у нее.
- Моя парижская знакомая, мадам де Сталь, представьте, граф, -
произнесла она, - уверяет, будто Бонапарт - полный невежда,
грубиян и отъявленный лжец. Не чересчур ли это? Я не так
начитанна, как вы, что вы на это скажете?
- Сущая правда, - ответил, склонясь, Растопчин. - Наполеон и
Меттерниха считает великим государственным человеком только
потому, что тот лжет ловко и хорошо. Я давно твержу, но со мной
не соглашаются, Бонапарт - низменная, завистливая душонка, ни
тени величия. По воспитанию - капрал; настоящее образование почти
не коснулось его. Он ругается, как площадная торговка, как
солдат; ничего дельного и изящного не читал и даже не любит
читать.
- Но мадам Ремюза, я у нее видела его... она хоть пренапыщенная,
а умница и в восторге от него...
- Еще бы, дочь его министра! О, это новый Тамерлан... Ему чужды
высокие движения сердца и узы крови, а вечная привычка
притворствовать и рисоваться вытравила в нем и остатки правды. Да
что? По его собственному признанию, обычная мораль и всеми
принятые приличия - не для него! А недавно он выразился, что он -
олицетворение французской революции, что он носит ее в себе и
воспроизводит; что счастлив тот, кто прячется от него в глуши, и
что, когда он умрет, вселенная радостно скажет: уф!
- Но за что же, за что он против нас? - спросила встревоженно
княгиня.
- Уж сильно его баловали в последнее время, а потом отказали в
сватовстве с великой княжной Екатериной Павловной: вот за что. А
ведь он гений; по приговору газетчиков и стихоплетов - неизбежная
судьба услужливой Европы... Как можно было так поступить с
гением? Вот он теперь и твердит перед громадой Европы: Россия
зазналась; отброшу ее в глубь Азии, дам ей пережить участь
Польши. По совести, впрочем, сказать, я убежден: мы не погибнем.
- Неужели? - обрадованно спросила княгиня. - Утешь меня!
- Вот что, матушка Анна Аркадьевна, скажу я вам, - произнес опять
по-русски Растопчин. - Наша Россия - тот же желудок покойного
Потемкина: она в конце концов, попомните меня, переварит все,
даже и Наполеона...
- Что же, граф, делать нам теперь?
- Что делать? - произнес Растопчин. - Никому я этого, княгиня,
еще не говорил и не скажу, а вам, извольте, открою: скорее и без
замедления уезжайте из Москвы. Сюда французам не дойти, а
все-таки...
- Куда же ехать?
- А хоть бы в вашу коломенскую или, еще лучше, подалее, в
тамбовскую вотчину. Повторяю, французам не дадут, может быть,
перейти и границу, но здесь, княгиня, будет неспокойно, -
вполголоса заключил Растопчин, - не в ваши лета это переносить.
Начнутся вооружения, сбор войск, суета...
Княгиня молитвенно взглянула на белый, мраморный, итальянской
работы, бюст спасителя, стоявший в молельне среди ее семейных,
старых, потемневших образов.
- Не понимаю! - сказала она, разведя руками. - Неужели же в
первопрестольной столице, среди угодников и чудотворцев божьих и
под вашим начальством, граф, мы не будем в безопасности?
"Ишь, храбрая! - подумал Растопчин. - Грозы боится, а Бонапарта
не трусит, даже его шелковый портрет привесила у себя!"
- Как знаете, княгиня, - ответил граф, вставая и откланиваясь, -
мое дело было вас предупредить.