Но я вовсе не жаждал
его. Напротив, мне хотелось пестовать мою печаль.
Неужели стена, возле которой я стоял как пришитый, так замечательно успокоила меня? Мозг мой по прежнему сохранял ту лихорадочную активность,
что была прежде, но мысли перестали быть маниакальными: они приходили и уходили – неторопливо, давая возможность приглядеться к ним и полюбить.
Перед приходом женщин меня как раз нежно и бережно поднесло к последнему акту, который я вдруг увидел совершенно ясно. Пьеса написалась в голове
без всяких усилий с моей стороны.
И вот теперь, сидя вполоборота к женщинам, я вдруг начал вещать, как автомат. Не рассказывал пьесу, нет, я просто произносил текст, реплика за
репликой. Как актер, который и после того, как опущен занавес, продолжает играть у себя в гримерной.
Женщины странно примолкли. При обычных обстоятельствах они бы расчесывали волосы или делали маникюр. А теперь сидели, примолкшие и испуганные, и
только мой голос гулко раздавался в тишине. Я говорил и в то же время слушал себя. Это было восхитительно. Просто сон наяву.
Я понимал, что стоит мне хоть на миг замолкнуть, и чары рассеются. Однако эта мысль не тревожила меня. Буду продолжать, пока не иссякнут силы.
Или пока не «иссякнет» пьеса.
И я говорил, выбрасывая слова сквозь прорезь в железной маске, все тем же ровным, размеренным, глухим голосом. Так неотрывно работают, держа рот
на замке, над приближающейся к концу книгой, с волнением понимая, что она тебе невероятно удалась.
Полностью уничтоженный безжалостным приговором Стенли, я оказался лицом к лицу с источником моих бед – профессией в чистом виде, так сказать. И
насколько же этот спокойный поток отличался от бурной практики творчества, от непосредственного писательства. «Глубоко ныряй и никогда не
всплывай!» – такой лозунг должен взять на вооружение тот, кто жаждет раскрыть себя в словах. Ведь только в безмятежной глубине мы начинаем
толком видеть и слышать, чувствовать и жить. Залечь на глубине, отключившись от всех волнений, – какое это благо!
Всплывая, я медленно вращался, как огромная ленивая белуга, устремив на женщин неподвижный взгляд. Я ощущал себя неким чудовищем из морских
глубин, никогда прежде не видевшим наш мир, не знавшим солнечного тепла, запаха цветов, пения птиц, криков людей и животных. Я смотрел на женщин
огромными, с поволокой, глазами, взгляд которых обычно устремлен внутрь. Каким прекрасным казался мне сейчас мир! Словно впервые я видел двух
подруг и комнату, в которой они находились. Видел их на фоне вечности, и комнату тоже, как если бы та была единственной комнатой в мире; видел,
как степы ее отступают, а город за ними понемногу тает и исчезает; видел поля, протянувшиеся в бесконечность, озера, моря, океаны,
растворяющиеся в космосе – космосе, где отовсюду взирают на тебя чьи то пламенные глаза, а в чистом, негасимом свете носятся сонмы сверкающих
богоподобных существ – ангелы, архангелы, серафимы и херувимы.
Вдруг я пришел в себя – так сильный ветер разом разгоняет туман, и в этот момент меня почему то больше всего беспокоила мысль о приближающемся
Рождестве.
– Что будем делать? – спросил я со вздохом.
– Не отвлекайся, – сказала Стася. – Рассказывай дальше. Таким я тебя еще не видела.
– Рождество! – продолжал я. – Как мы его проведем?
– Рождество? – взвизгнула Стася, все еще думая, что я упомянул праздник в некоем символическом смысле. Когда же осознала, что я уже не тот
завороживший ее субъект, каким был только что, она произнесла: – Бог мой! Не хочу больше слышать ни слова.
– Ну и хорошо, – удовлетворенно сказал я после того, как Стася скрылась в своей комнате. – Теперь и поговорить можно.
– Подожди, Вэл, подожди! – вскричала Мона, глядя на меня затуманенным взглядом. – Умоляю, не надо портить эти минуты.
– Все кончено, – признался я. – Что было – то было и быльем поросло. Продолжения не будет. Занавес.
– Нет, не кончено, – взмолилась Мона. – Приди в себя, успокойся… сядь сюда… я налью тебе выпить.
– Отлично, налей, пожалуйста! И дай чего нибудь поесть. Зверски голоден. А куда подевалась Стася? Давайте закатим пир – будем есть, пить и
болтать до утра. И к черту Рождество! К черту Санта Клауса! Пусть его роль ради разнообразия исполнит Стася.
Вскоре обе женщины уже метались по комнате, не зная, чем мне угодить. И так старались исполнить любую мою прихоть… словно сам пророк Илия
спустился к ним с небес.
– Остался у нас рейнвейн? – требовал я. – А ну ка ставь на стол!
Я прямо умирал от голода и жажды. И с трудом дождался, когда они накроют на стол.
– Вот чертова полячка! – пробормотал я.
– Что ты сказал? – обернулась Стася.
– Хотите знать, что я тут нес? Теперь мне все это кажется сном… Вы ведь хотите знать, о чем я думал? Так вот, я думал о том… как будет
прекрасно… если…
– Если что?
– Не важно. После скажу.
Я был наэлектризован. Ведь я рыба. Скорее всего электрический скат. Так и искрюсь весь! И до смерти хочу есть. Возможно, одно способствует
другому. И у меня опять тело. Как чудесно вновь обрести плоть! Как чудесно есть, пить, дышать, кричать!
– Все таки странно, – заговорил я, утолив первый голод, – как ничтожно мало, даже будучи в ударе, мы раскрываем себя. Вы, наверное, хотите,
чтобы я продолжил монолог? Думаю, тот улов, что достал я из самых глубин, был любопытен. Теперь все ушло, осталось только воспоминание. Но в
одном я уверен – сознание мое не отключалось. Я просто опустился в те глубины, где еще не бывал… Я извергал слова, как кит – фонтаны воды. Нет,
не кит. Как неизвестная рыба, живущая на дне океана.
Я лихо отхлебнул из бокала. Отличное вино – рейнвейн.
– Странно и то, что началось все с тех набросков, что висят на стене. Я видел и слышал всю пьесу. Зачем тогда работать за столом? Я хотел
написать ее только по одной причине – чтобы облегчить свои муки. Надеюсь, вы знаете, как я несчастен?
Громкие протесты.
– Забавно, но в том моем состоянии все казалось таким, каким и должно быть. Мне не приходилось напрягаться: все было понятно, полно значения и
смысла, абсолютно реально. И вы не были теми дьяволицами, какими иногда кажетесь. Впрочем, и к ангелам, которых я мельком видел, вас трудно
причислить. Они совсем другие. Но не могу сказать, чтобы мне хотелось всегда так видеть вещи.
Стася перебила меня. Она хотела знать: как именно!
– Все одновременно, – ответил я. – Прошлое, настоящее, будущее; землю, воду, воздух и огонь. Остановившееся колесо. Колесо света, так бы я это
назвал. Причем вращается свет – не колесо.
Стася полезла за карандашом, желая записать мои слова.
– Не надо! – сказал я. – Словами это не выразить. То, что я говорю, – пустяки. Просто я не в силах сдержать себя. Но это разговор вокруг да
около.Что случилось на самом деле, я не могу объяснить… То же самое и с пьесой. Ту пьесу, что я видел и слышал, никто не смог бы написать.
Наши книги – отражения наших желаний.